Ртищев изумился еще больше: выполнить задание и не спешить за наградой? Не похоже, совсем не похоже на Субботушку… Изумился, но проследил, чтобы груз отправился в сторону Москвы без задержки.
Через шесть дней явился и Суббота Осетр, а с ним опять несколько крытых груженых возов: еще одна ватага медвежьих вожатых да полтора десятка где-то схваченных старух-ведуний… Пленницы удивили Ртищева – огромные ростом, необъятные телесами, словно и не было в окрестных землях мора и голода. Зато Осетр исхудал, лицо, посеченное холодным зимним ветром, покраснело, шелушилось… А глаза… Первым делом подумал Ртищев, что на подъезде хорошенько приложился дружок к фляге, от мороза спасаючись, но винным зельем от Осетра не пахло.
«С чего ж так черти-то в очах расплясались?» – удивился Гаврила, крикнув младшим служкам, чтоб растопляли побыстрей баньку.
А Осетр продолжал удивлять.
– Леонид, говоришь, жизни не дает? Земцы вконец заели? – сказал, кривя губы в нехорошей усмешке. – Пособлю, дело недолгое… Завтра с утра и займусь.
С земцами – государевыми чиновниками, управлявшими не вошедшей в опричнину частью Великого Новгорода, – Осетр разобрался на редкость просто.
Заявился на Софийскую сторону в компании своих кромешников и медвежьих вожатых, вышиб двери земской избы [9] – и запустил внутрь зверей. Главный земской дьяк Бартенев попытался было увещевать, грозить карами государевыми – был заперт в подклете с одним из медведей. Дьяка на его подворье унесли изодранного когтями, чуть живого… Перепуганные писцы и подьячие затворились наверху, в сытнице. Осетр и там велел вышибить двери. Спасаясь от когтей и клыков, земцы прыгали в окна, расшибались, ломали ноги…
Осетр – как в лучшие опричные времена, на коне, в черной рясе, со свежеотрубленной собачьей головой у седла, – кричал им:
– На верных слуг государевых доносить вздумали, бляжьи дети?! Гуляй, робята, что у выблядков в закромах найдете – всё ваше!
Затем вошедшая во вкус компания двинулась по приказным избам, где история повторилась. Молва шла впереди Осетра – и в большинстве изб чиновники поспешно разбежались по домам, даже не заперев присутствий. Новгород остался без земской администрации.
Завершился погром грандиозной пьянкой. Выпивший Осетр хвалился, что назавтра тем же манером разберется и с владыкой Леонидом…
Но архипастырь не стал дожидаться, чем обернется пьяная похвальба опричника, – той же ночью возок Леонида, запряженный лучшей в Новгороде четверней, куда-то укатил – не то в Москву, не то в Слободу.
Суббота обещанное исполнил, но резвились похмельные кромешники на архиепископском подворье уже без давешнего куражу…
А город замер в тревожном ожидании. Чем всё обернется? Любому, хоть он трижды опричник, не уйти за этакие дела от дыбы и плахи.
Осетр, надо думать, тоже всё понимал – и засобирался к царю, рассчитывая верхами опередить Леонида.
На прощание сказал Ртищеву:
– Ну вот, Гаврилушка, правь в свое разумение. И духа Леонидова тут не будет, поверь. И до волхва Елисея доберусь, на дыбу вздерну, хватит чернокнижием царя морочить… Кого на Новограде наместником видеть хочешь?
Ртищев недоуменно молчал. Субботе от пытошной бы отвертеться, а он наместников назначать собрался… Осетр продолжал, не смущаясь:
– А что, если наследника посадить? Ивана? Люб ты царскому сыну, всем ведомо…
Гаврила ухмыльнулся. Еще бы не люб, когда лежали у него в укромном месте два перехваченных письма наследника к Хоткевичу – Иван Иванович втайне от отца, стремящегося усадить на опустевший польский престол младшего сына Феодора, предлагал польским магнатам свою кандидатуру, обещая уступить немалые земли…
– Точно, пусть Иван сидит, – постановил Осетр. – Дело делать тебе не помешает. А ты за главным следи: чтобы до старух-ведуний, что я в башне Детинца запер, никто чужой не добрался. Без них моя голова тут же полетит да и твоя на плечах не задержится…
Как говорил Осетр, так и вышло… Никаких кар за самоуправство царь на него не обрушил. Наоборот, гулял Суббота в Слободе на государевой свадьбе, заведовал на брачном пиру столовой рухлядью да застольными потехами.
Не то сглаженная, не то порченая царица на свете не зажилась – и, по дошедшим до Новгорода слухам, кандидаток на роль очередной государыни подбирал именно Осетр, чьи дела неожиданно и круто пошли в гору…
Леонид и в самом деле не вернулся – сидел тише мыши на своем московском подворье, а тем временем сразу в трех Приказах неспешно разворачивалось следствие сразу по трем его делам…
А наместником действительно стал царевич Иван – бывал в Новгороде наездами, не мешая Гавриле править по собственному разумению. Земские чиновники ни одной сколько-то важной бумаги подписать без одобрения Ртищева не решались…
Лишь предсказывая скорую смерть «волхва Елисея», сиречь доктора Бомелея, Осетр поспешил. Или передумал… Алхимик и чернокнижник вошел в еще большую силу, но дружбу водил теперь с Осетром (к опальному Леониду, понятное дело, носа не казал).
А Гаврила нежданно-негаданно получил от государя жалованную грамоту на три тысячи десятин в Шелонской пятине – с деревеньками, с людишками, по соседству с поместьем самого Скуратова. Богатым помещиком стал…
Казалось, чего еще желать? Живи спокойно, коли уж старый дружок в «царевы ласкатели» выбился… Лови по глухим лесным урочищам волхвов и ведунов, выпытывай у чухны, где последние колдуны их скрываются, а про главного волхва и колдуна, что при царских палатах окопался, позабудь. Не твое дело… Не получалось.
Не получалось у Ртищева жить богато и спокойно. От лукавого искушение сие – и Осетр не выдержал, поддался. Что за тайны открыли ему старухи-ведуньи? Не раз жалел Гаврила, что не попытался добраться до них в Детинце. Хоть и несли там стражу кромешники, лишь Субботиных приказов слушавшие, и никого к подземельям башни не подпускали, а всё-таки надо было попробовать, Теперь поздно. Едва Осетр в силу вошел, забрал колдуний из Новгорода – и, как с трудом вызнал Ртищев, попали они отнюдь не в застенок Святой Расправы, но прямиком к Бомелею…
К лету Гаврила Ртищев не выдержал. Отправился в Троицу, долго беседовал со старцем Иннокентием – сей великий знаток всякоразной нечисти и бесовщины состоял при Святой Расправе кем-то вроде доброхотного советника; затем съездил в Слободу – самочинно, без царского вызова, – рассказал всё Богдану Вельскому и Малюте Скуратову.
Первые люди Расправы долго колебались: стоит ли идти против воли государевой? Коли уж сам Иоанн Васильевич волхва Елисея да Субботу Осетра привечает… Но в конце концов решились. Подкоп под царских любимцев постановили вести медленно, осторожно, издалека – Малюта в таких делах слыл мастером.
А Ртищева отблагодарили кошелем, туго набитым ефимками, да и отправили обратно в Новгород, – и он понял, что от тайны, раскопанной Осетром в глухих северных лесах и дающей неясные пока нити управления грозным и непредсказуемым самодержцем, его аккуратно оттирают… И что история Субботы может повториться с двумя новыми персонажами.
Понял и стал продумывать свой собственный план.
Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, в миру больше известный под прозвищем Малюта, и в самом деле был непревзойденным мастером придворных интриг – и притом (уникальный случай!) отважным воином, не раз доказавшим доблесть в битвах с крымцами, поляками и литовцами. Причем тактику на обоих поприщах применял одну и ту же – Малюта умел удивительным образом сочетать лисью хитрость и осторожность в период тайной подготовки решительного удара с волчьей решительностью и силой в момент его нанесения.
