– Но позволь, Венедикт. Как же быть мне? Мы ведь друзья с тобой. Нам не пристало быть соперниками, – возразил ему Иннокентий.
– Как знаешь, как знаешь… В любви друзей нет.
– Тогда я тоже буду добиваться ее. Но дай мне слово, что ты безропотно покоришься ее решению, даже если оно будет тебе не по сердцу, – сказал Иннокентий.
– Ты надеешься выиграть?
– Надеюсь.
– Ну, тогда поклянемся на крови, что наша борьба будет честной! – бросив на друга пламенный взгляд, предложил Венедикт.
Они оба обнажили запястья, подняв рукава. Венедикт первым провел бритвой по коже и передал бритву другу. Иннокентий тоже полоснул себя по руке. Они прижали запястья друг к другу. Кровь текла из надрезов, стекала в ложбинку, образованную сдвинутыми запястьями, смешивалась там, капала на камень…
– Клянусь! – сказал Иннокентий.
– Клянусь! – повторил Венедикт.
Лилась прекрасная музыка, окна особняка, подернутые морозными узорами, таинственно светились в темноте. Там, за стеклом, в уютной комнате при свечах Венедикт давал урок на флейте Валерии.
Они играли вместе какую-то мелодию, и он бросал на Валерию выразительные взгляды, отчего она смущенно прятала глаза.
Окно подернулось инеем и скрыло эту картинку, а потом открыло другую. В той же комнате урок живописи Валерии давал Иннокентий. Она сидела за столом, а он, склонившись над ней, водил ее рукой с кисточкой по листу бумаги. Там оставался след акварели.
И вот уже какие-то разговоры, которых мы не слышим, и споры, и смех… Портьеры и драпировки. Обстановка домашнего театра. То один юноша, то другой завладевают вниманием Валерии, что-то горячо говорят, жестикулируют. Капает воск с горящих свечей. Горит огонь в камине. Каминные часы отбивают часы и минуты.
Иннокентий распахнул дверь и вошел к своему другу в кабинет, в центре которого стоял маленький рояль. Венедикт что-то импровизировал на фортепьяно, прикрыв глаза. Иннокентий подошел к нему сзади и осторожно прикрыл крышку рояля. Венедикт убрал руки с клавиатуры, вопросительно посмотрел на друга.
– Я пришел тебе сказать, что так больше продолжаться не может, – начал Иннокентий.
Венедикт молчал.
– Я чувствую, что ты становишься мне… неприятен. Я не хочу этого. Ты мой друг, а дружба для меня… Почему ты молчишь, Венедикт?
Тот усмехнулся, взял с крышки рояля флейту, приложил к губам и просвистел музыкальную фразу.
– Я люблю ее, и ты ее любишь. Все более и более… – горячась, продолжал Иннокентий. – Но я не знаю, я не смею…
Венедикт опять ответил музыкальной фразой.
– Скажи, ты целовал ее? Целовал?
Венедикт просвистел ответ, из которого явствовало, что это пока несбыточная мечта для него.
– Да прекрати ты дурачиться! – воскликнул Иннокентий.
Венедикт внезапно резким движеним положил флейту на рояль, глаза его блеснули.
– Я не дурачусь!
– Но что делать? Она не дает никому форы, мы… мы играем в благородство. А время идет!
Венедикт мрачно слушал, потом отвернулся.
Иннокентий силою повернул его к себе.
– Ты будешь слушать меня?!
И тогда Венедикт, вцепившимсь ему в лацканы с неимоверной силой, тряхнул его, черты его исказились, и он проорал:
– Я ненавижу тебя! Ненавижу!
Еще секунда – и они схватились бы в поединке, но Иннокентий первым оттолкнул друга, отвернулся, закрыл лицо руками.
– Прости, я не хотел… – сказал он.
– Да, да… Прости, – опустил голову Венедикт.
Иннокентий решительно подошел к столу, положил лист бумаги, придвинул чернильницу, нашел перо.
– Иди сюда. Пиши, – он протянул перо другу.
– Я ничего писать не буду. Хочешь, пиши сам, – ответил Венедикт.
– Давай напишем ей письмо. Честно и открыто. Пусть она решит, – сказал Иннокентий, садясь за стол.
Венедикт пожал плечами.
Валерия стояла перед матушкой и читала письмо вслух.
Матушка сидела в постели, укрыв ноги одеялом, на голове чепец, пеньюар с воланами. На коленях дремал кот. В головах супружеской кровати висел писаный маслом портрет покойного отца Валерии – по- видимому, видного чиновника, с Владимиром 1 степени.
– …поэтому реши нашу судьбу. Мы оба пылаем к тебе любовью, мы оба сочли бы за счастье идти с тобою под венец, но судьбе угодно, чтобы один из нас был отвергнут. Назови счастливца и пожалей несчастного. Если же мы оба немилы тебе, то мы покоримся и этому, но тогда ты разобьешь два сердца вместо одного… Подписано: Венедикт и Иннокентий.
Матушка погладила кота.
– Кто ж тебе мил? – спросила она.
– Не знаю. Воля ваша, матушка.
– Этот больно уж… крут, – сказала матушка. – А тот… Надо батюшку спросить, – воздела она глаза к портрету.
Вечером, при свечах, отбрасывающих на стены колеблющиеся тени, в небольшой комнате с занавешенными окнами, видимо, специально обставленной для этих целей, начался спиритический сеанс. Участниц было трое: матушка Валерии, сама Валерия и нянюшка Серафима.
Они сидели за небольшим круглым столиком, по краю которого в секторах написаны были буквы алфавита, а посредине лежало блюдечко донцем вверх. Матушка перекрестилась, то же сделали остальные. Затем матушка, обращаясь к кому-то наверх, начала говорить:
– Свет наш ясный Родион Алексеич! Слышишь ли ты нас?
Она прислушалась, потом кивнула:
– Слышит… Знаешь ли ты, Родион Алексеич, о дочери нашей Валерии? Письмо ей пришло марьяжное. Знаешь ли, от кого?
И снова прислушалась и кивнула:
– Знает… Тогда ответь, друг наш дальний, благодетель, кому быть суженым дочери нашей?
Она сделала паузу, потом по кивку ее все трое положили пальцы на блюдечко, и оно пришло в движение. Глаза у всех троих были прикрыты, они наощупь толкали кончиками пальцев блюдечко, а оно ползло и ползло к краю стола, пока не остановилось на букве «И».
– Мы слышим тебя! Говори дальше! – одушевилась матушка.
И снова поползло блюдце, и остановилось на букве «Н».
– Никак Иннокентий? – предположила Серафима.
– Молчи, Сима! Говори, свет наш ясный… – снова обратилась к духу матушка.
Черный кот скользнул блестящей тенью вдоль спущенной портьеры и растворился во мраке.
И снова та же зимняя аллея, где прощались друзья. Иннокентий в распахнутой шубе встретил на мостике друга в студенческой шинели. Они обнялись.
– Когда вернешься? Я буду скучать без тебя, – сказал Иннокентий.
– Ты теперь скучать уж не будешь! – блеснул глазами Венедикт. – Я этого наблюдать не намерен. И вернусь я, запомни, когда последние следы страсти исчезнут в душе моей.
