— Почему?
— Понимаешь, такой прием хорош для настоящего боя, на войне, но не для спорта…
Я не хотел войны и дурашливо сказал, что больше не буду. Мы посмеялись. И все было хорошо, но через два дня за Стасиком приехал отец и увез его в Египет, в туристическую поездку. Я не успел даже взять у Стасика адрес…
Все сразу поскучнело. Хотя в общем-то было терпимо. А здешние вечера мне нравились по-настоящему. Те ребята, кто не хотел дергаться на дискотеке под всякое рок-завыванье, уходили на берег и разжигали костер. Небольшой такой, уютный. Тихо качались черные сосны, звезды между ними плавали туда-сюда. К ним улетали искры. Кто-нибудь из вожатых брал гитару, и мы начинали вспоминать песни. Всякие.
Чаще всех пел нами вожатый Боря Высоцкий. Сами понимаете, с такой фамилией нельзя не быть певцом! Он брал гитару и начинал. А остальные подхватывали. Не очень дружно, может быть, но от души. Почему-то особенно все любили старую песню «Гренада». И я любил. Только не все в ней было понятно. Как это «отряд не заметил потери бойца?» Что за отряд такой? Хотя… Стасик вот уехал, а всем — до лампочки, тоже не заметили. «А может, мальчика и не было?» Ведь и сам я тоже денек погрустил, а дальше все пошло, как прежде. Да и грустил я даже не о Стасике Барченко, а о том, что больше не могу учиться фехтованию…
А вообще-то легкая такая, но постоянная грусть витала над «Андромедой» постоянно. Потому что маленький лагерь, который существовал еще с советских времен, теперь доживал последние дни. Он стал «нерентабельный». Ну и что же, что хороший? Прибыли-то не дает, а нынче кризис, каждый рубль на счету!.. В лагерной библиотеке мы увязывали в пачки старые книги и относили в деревенскую школу — в подарок (а куда их еще девать?). Раздавали местным ребятам списанные шахматы и волейбольные мячи. «Андромедовскую» форму нам разрешили забрать с собой, на память. И галстуки. Галстуки эти были похожи на скаутские, только их расцветка ничего не означала. Так, для красоты. Просто треугольные косынки, сшитые из самых разных кусков материи. Мы в первый день их расхватали наугад — кто какой успел. Мне достался черно-синий, и я был доволен. А то у некоторых оказались, яркие, как девчоночьи платочки, некоторые даже в горошек…
Незаметно подобралась последняя неделя лагерной жизни, готовили уже прощальный концерт и костер. И вот в эти дни я познакомился с девочкой Риной.
То есть, что значит познакомился! Вообще-то мы знали друг друга с первого дня. В одном отряде были! Но совершенно отдельно. Ничего нас друг в дружке не интересовало. Она с девчонками занималась в кружке «оригами» (это всякие фигурки из бумаги), а я — или с мальчишками в лесу и на озере, или в кустах с книжкой. Папа дал мне с собой свой наладошник, в которой были заряжены все повести Стругацких, Астрид Линдгрен и «Тайны гравитации» профессора Иванова…
Была Рина скуластая, с жиденькими белобрысыми волосами и в круглых очках. И такая же тощая, как я (но это ведь еще не причина для взаимной симпатии). Почему у нее такое имя, она разъяснила на «сборе знакомств». Спокойно так разъяснила, не обращая внимания на хихиканье. Сказала, что живет недалеко отсюда, в поселке Колёса (все, конечно — «ха-ха-ха, где такой?»). Потом сообщила, что Риной родители назвали ее в честь артистки Рины Зеленой.
— Ну, той, которая играла черепаху Тортилу в «Приключениях Буратино». Родители друг друга знали еще с детского сада, и это кино у них было любимое…
Кое-кто опять взялся острить, но эти хиханьки-хаханьки от Рининого спокойствия отскакивали, как бумажные шарики от закрытой двери. Пытались приклеить ей прозвище «Тортила», потом сокращенно — «Тора», но это не получилась. Рина Ромашкина осталась Риной Ромашкиной — тихой такой и невозмутимой. На мальчишек, по-моему, даже не смотрела. Зато к ней постоянно клеилась малышня.
Дней за пять до отъезда я болтался по лагерю, не зная, куда себя девать. Все уже наскучило. И погода была какая-то блёклая… И вдруг я услышал тонкое, недружное, но азартное такое пение:
Эта была очень старая песня скалолазов, которой нас научил Боря Высоцкий. Мы часто голосили ее у костра. Но здесь-то — ни костра, ни Бори!
Я продрался через живую изгородь из желтой акации. За ней располагалась восьмиугольная песочница. На песке и на загородке устроились несколько малышей-семилеток с какими-то бумажками в пальцах и на коленях. Дергали локтями, рыхлили голыми пятками песок. Посреди этой компании сидела Рина, пыталась утихомирить гвалтливый народ. И утихомирила.
— Постойте! Вы не с того начинаете! Надо по порядку! Что было с самого начала?
— Посадил дед репку! — сунулся вперед стриженый мальчонка (сам круглый, как репка).
— Правильно, Игорек! Давай…
Она взяла у Игорька вырезанную из картона желтую репку с зелеными листьями. Наполовину воткнула ее в песок.
— Вот… А у кого дедка?
Похожая на ящерку девочка проворно сунула Рине в ладонь бумажную фигурку. Так свернутую из листа, что сразу видно — дедка. Бородка клинышком. Я думал, Рина приладит дедку к картонному овощу, но та поставила его на песок в сторонке. Затем подняла над головой у дедки прямую ладошку. Все почему-то притихли. Рина шевельнула пальцами, и… я заморгал. Дедка шевельнулся и пошел к репке. Сам! На бумажных ножках с нарисованными лапоточками.
— Ура… — выдохнул круглый Игорек.
— Ну-ка… — сказала Рина. И вся компания обрадовано заголосила:
