Он заболел каким-то внутренним воспалением: его лихорадило и бросало в жар, неузнаваемо обезображенное лицо было красное и сплошь покрыто капельками пота. Похоже, у него болели язвы, голова кружилась от слабости так, что он не мог даже стоять. Он отполз от ямы на четвереньках. И лег… Он по- прежнему не искал снисхождения. Не искал и не нашел. Его опять били, стегали плетьми по гноящимся, изъеденным червями язвам, которые болели и ныли даже от слабого дуновения ветра. Черви летели по воздуху вместе с брызгами крови. И он опять терпел. Он даже не шевелился. Только по левой щеке его бежала тонкая красная струйка. После каждого удара у него щупали пульс. Когда пульс пропал, его перевернули на спину. Кто-то приподнял ему веки. Расширенный зрачок правого глаза застыл неподвижно и казался мертвым; левый глаз был мутно-красный, полный крови. Снова ждали, что его тело начнет остывать. Снова этого не случилось. И снова по приказу отца настоятеля брат Изамбар был сброшен в яму…
Брат Клемент тер рукавом нос, глаза и неловко смотрел куда-то в сторону, мимо собеседника.
– А потом, – прибавил круглолицый монах, стараясь стряхнуть с себя смущение, – потом случилось еще одно чудо. Болезнь брата Изамбара прошла за один день. То есть, конечно, не исчезла полностью, без всякого следа, но опухоль спала. Ваше преосвященство застали лишь ее остатки. По сравнению с тем, что было прежде, можно сказать, что к вашему приезду брат Изамбар был почти здоров.
– Здоров? – переспросил монсеньор Доминик. – Да ты с ума сошел!
– Я же говорю вам: по сравнению с третьей пятницей…
Епископ недоверчиво смотрел на молодого монаха. Лицо у того было открытое и простодушное, с крупными чертами, на щеках рос мягкий светлый пушок. «Совсем еще мальчишка, – отметил про себя епископ. – Да и то, что он рассказал, пожалуй, нарочно не придумаешь».
– Странно… Из всех, с кем я говорил до тебя, никто не упомянул этих подробностей. Я ничего не слышал о его болезни, – высказался монсеньор Доминик.
– Об этом трудно говорить, – признался брат Клемент. – Это как страшный сон, который хочется забыть, как будто ничего не было. Но я не могу. Я все время думаю о брате Изамбаре. Я ведь говорил с вашим лекарем, когда он был здесь в последний раз, перед его отъездом… Я рассказал ему все еще подробнее, чем вашему преосвященству. Он задавал мне много вопросов. Я отвечал. А потом сам спросил, что он думает обо всем этом. Он сказал, что история брата Изамбара сверхъестественна. Господин лекарь назвал причины болезни, от которой могло так страшно раздуться все тело. Это истощение от голода и отравление ядом перегнивших отбросов через кровь и укусы насекомых. Тело брата Изамбара должно было переполниться ядом очень быстро. И погибнуть. Но впечатление такое, что вместо этого яд в нем переставал быть ядом в силу какой-то алхимической реакции. Как будто его тело неподвластно гниению. Просто пока яда было немного, тело с ним не боролось. Так предполагает господин лекарь. Он признался, что язв у брата Изамбара было не так уж и много и все – неглубокие. Похоже, что они появлялись и заживали очень быстро. И несмотря на то, что кости у этого человека так близко к коже, ни одна из них не загноилась. Чистой осталась и его кровь. Возможно, в еженедельных бичеваниях кроме мучений для него была и некоторая польза – он терял кровь, и его кровь обновлялась. Недаром ведь и врачи делают больным людям кровопускание! Удивительно, как такое хрупкое и слабое на вид тело справлялось с огромными кровопотерями, но всякий раз оно их восполняло, не сдаваясь смерти. Должно быть, в этом теле очень сильное сердце. Так рассуждал господин лекарь. Он сказал, что в теле брата Изамбара явлена невиданная сила, мудрость и совершенство природы, заложенные Богом, те сила, мудрость и совершенство, в которые надлежит верить каждому врачу, но невиданная удача – убедиться в них воочию, чтобы никогда уже не сомневаться. Господин лекарь был чрезвычайно взволнован и вдохновлен этой мыслью. Он даже помолодел на вид, глаза его оживились. Он уехал, судя по всему, с твердым намерением исследовать вопрос о возможностях обезвреживания ядов в человеческом теле.
Монсеньор Доминик высоко приподнял брови. Он знал господина лекаря давно и довольно коротко; этого скептика, этого сухаря… Епископ частенько вызывал его в застенок приводить в чувства после «испанского сапога» очередную ведьму, и тот всегда входил с одинаковым выражением на сером лице – смесью бесстрастия, усталости и скуки. Монсеньор Доминик знал его как человека, который не способен удивить никого, а уж тем более его, епископа.
– Если бы я тоже был лекарем, – продолжал меж тем брат Клемент очень доверительно, – алхимическая реакция, наверное, и для меня стала бы наилучшим объяснением. Но я не врач и не алхимик, ваше преосвященство. Как же мне быть, посоветуйте!
– У тебя что-то на совести? – спросил епископ вкрадчивым голосом знатока людских душ.
– Мне кажется, что здесь я не одинок, – признался монах. – Многие в нашем аббатстве могли бы сказать вам то же самое. Но они боятся даже думать об этом. Простите мою дерзость и позвольте задать вашему преосвященству вопрос. Он прямо касается моей совести…
И светло-голубые глаза вскинулись на епископа с отчаянной мальчишеской смелостью, рожденной из робости, смущения, сомнений, стремящейся сквозь страх. Это был взгляд-подвиг.
– Брат Изамбар – еретик? – И поросшие пушком белые щеки мгновенно зарделись.
– Я полагаю, пока еще рано говорить об этом, – сдержанно ответил епископ.
– Простите, ваше преосвященство, значит, пока что вы не нашли в нем ереси? – с молящей надеждой в голосе спросил брат Клемент.
Монсеньор Доминик взглянул на него снисходительно успокаивающе.
– Ты же знаешь, дитя мое, что брат Изамбар – математик. Он мыслит сложно. Мне нужно время, чтобы до конца во всем разобраться. Я буду беседовать с ним еще и еще и докопаюсь до истины. Когда речь идет о жизни человека и о его совести, ошибки недопустимы. В таких делах спешить нельзя.
– Я понимаю, понимаю, – закивал монах. – Потом, когда все станет ясно… Но сейчас мне очень страшно, ваше преосвященство. Я не хочу впадать в ересь. Я боюсь отлучения. Боюсь ада…
Зрачки его увеличились вдвое, а губы дрогнули.
– И мучений тоже боюсь. Но… – Он вздохнул глубоко и надрывно. – Но не может того быть, чтобы брат Изамбар отошел от чистоты веры! – быстро выговорил брат Клемент и вздохнул снова, теперь уже с облегчением, а видя, что епископ не спешит возразить ему, продолжал с неожиданной убежденностью:
– Господин лекарь сказал, что у брата Изамбара сильное сердце. Как врач он подразумевал под этим телесные свойства, но сами его слова справедливы. В них больше, чем он хотел сказать. У брата Изамбара великое сердце. Оно полно веры. Я хотел бы иметь такую веру. Она дает силу слабой плоти, она сохраняет сердце чистым, она ничего не боится. Я думаю об этом день и ночь и не могу перестать: как же нужно верить, чтобы так терпеть за свою веру! Он… – У брата Клемента снова дрогнули губы, а голос сорвался. – Он у нас на совести. У каждого. Но он оправдал нас своим терпением. Мы остались для него братьями. Братьями, для которых он переводил их любимые книги и вложил в эти переводы живость своего ума и тепло сердца. Он открыл нам настоящую греческую математику. Он пел для нас. Нам посчастливилось услышать ангельский голос здесь, на земле. И терпел он тоже для нас – после всего, что мы с ним сделали, мы не стали его палачами, потому что он не стал жертвой. Он подарил нам чудо своей веры. Он исповедует веру по-гречески, и это единственное, что он оставил себе, – все остальное он отдал нам, своим братьям. Все, даже и плоть и кровь свою, по примеру Того, о Ком он молчал… Брат Изамбар щедрый. И добрый. Если бы вы знали, ваше преосвященство, какой он добрый! До безумия.
«Я знаю», – ответил епископ шепотом самому себе.
– Почему ты так уверен, что брат Изамбар греческой веры? – не преминул, однако, спросить он вслух.
– Да ведь это же очевидно!
– Что очевидно? То, что он грек?
– Не знаю, ваше преосвященство, – смутился монах. – Разве нужно быть греком, чтобы исповедовать веру по-гречески?
«А ведь и в самом деле!» – подумал монсеньор Доминик, удивляясь, как он сам до сих пор ни разу не допустил такую вероятность. Наверное, в глубине души епископу очень хотелось, чтобы Изамбар оказался греком.
– Ты прав, конечно. Только не забывай, дитя мое, что прилюдно словосочетания «греческая вера» и «вера по-гречески» следует заменять на «греческая ересь», – услышал опешивший монах. – На это аббатство хватит одного брата Изамбара. Я надеюсь, ты не собираешься пойти по его стопам, несмотря на
