над дитем, до тех пор, пока не заметил, что «его дорогой мальчик» дрожит от холода, и не догадался стащить с него мокрую рубаху. И когда я увидел щуплые плечи, сплошь покрытые синяками, то подумал о том, как сильно скромничал учитель, говоря о нескольких пощечинах. Он понял это и сам, потому что глаза его затуманились, а следующий букет поцелуев лег туда, где прежде прошлась, как мне показалось, палка, и он спросил не менее трех раз, очень ли больно было «милому мальчику». Изамбар снова пытался что-то ответить, но его не слушался не только голос – даже губы; пытался приподнять руки и обнять учителя и тоже не смог. А тот взял с пола лютню и сказал, что дарит ее ему и что теперь его, Изамбара, станут называть Королем и Волшебником Лютни, потому что Изамбар – гений, он – чудо, он играет как бог. Юноша в третий раз зашевелил губами, и наконец мы прочли по ним то, что он хотел сказать учителю: «Я хочу играть с тобой».
После этого, улыбнувшись беззаботно и блаженно, как умеют только совсем маленькие дети да еще, наверное, небожители, он закрыл глаза и в тот же миг крепко уснул.
Изамбар спал два дня и две ночи, не просыпаясь и даже не меняя позы. Учитель уложил его у себя, а сам устроился рядом в кресле и дремал лишь изредка, урывками. Обеспокоенный столь долгим и глубоким сном своего юного друга, он не хотел оставлять его ни единой лишней минуты и после богослужений в церкви мчался домой так, что догнать его не запыхавшись было невозможно, будто к нему и вправду вернулась молодость. Ни музыки, ни пения не звучало в те два дня в большом доме, где лютнистов всегда было больше, чем комнат, а инструментов – больше, чем музыкантов. Все ходили на цыпочках мимо заветной двери, все разговаривали шепотом.
На рассвете третьего дня юноша проснулся, и радости учителя не было конца. Старик не позволил ему вставать до вечера и, не взирая на его робкие протесты, хлопотал и суетился, как настоящая наседка. Лишь отыграв мессу он немного успокоился и пришел в себя, а вернувшись домой, сделался задумчив, серьезен, заперся с Изамбаром в комнате и проговорил с ним много часов кряду. Я занял свое место под дверью и, сгорая от любопытства, напрягал слух, но на этот раз их беседа была слишком тихой, и уловить из нее мне удалось лишь отдельные фразы. Я понял только, что учитель рассказал Изамбару о себе довольно много. Он говорил о своей славе и о том, как любил ее когда-то, о том, как с годами она стала тяготить его настолько сильно, что он захотел предать забвению и ее, и себя, и свою музыку. Он поведал своему юному другу о соперниках, которых повергал во прах, и о женщинах, любовью к которым вдохновлялся; о зависти врагов и ударах судьбы, над которыми смеялся, и о горе, что сломило его. То была целая исповедь. И я слышал, как Изамбар сказал ему:
«Я хотел бы пережить все, что пережил ты, учитель. Я еще так мало любил и не знал страдания. Я столь же пуст, сколь ты полон. У меня нет ничего своего, и моя пустота лишь отражает чужие чувства. Когда я впервые услышал твою музыку, я понял, что хочу чувствовать, как ты. Твоя музыка стоит того, что ты пережил».
«Ты не знаешь, о чем говоришь, – заметил на это учитель. – Когда-то и я думал, подобно библейским пророкам, что Бог бьет меня из любви и после каждого удара я становлюсь еще сильнее, еще смелее и мудрее. Но однажды Он отнял у меня то, чего я не смог Ему простить. Он поступил со мной как с праведным Иовом. Но я-то не так праведен! Мне многого стоило смириться с мыслью, что Бог играет на нас в кости с дьяволом и, поставив на меня, проиграл. Я поссорился с Богом, а когда пришел мириться, Он наложил на меня узы и сделал рабом на долгие годы. Пережить такое я не пожелал бы и врагу».
«Взгляни на это иначе, учитель, – предложил Изамбар. – Ты боролся и страдал, ты не боялся любить. Когда человек борется, страдает и любит без меры, на смену силе и свободе рано или поздно придет усталость, и в миг, когда она уже слишком велика, человек больше не может бороться. Я боролся пять дней, а шестой и седьмой уступил усталости. Сравни годы своей борьбы с годами сна, и увидишь, что ты проспал меньше меня, сон же был неизбежен. Теперь, когда твое сердце залечило раны и пробудилось, оно вновь полно силы. Теперь ты усвоил уроки Бога, как я усвоил твои. Ты знаешь, что не было ни дьявола, ни игры в кости. И ссорился ты не с Богом».
И здесь учитель с Изамбаром согласился.
«Конечно, – сказал он, – ведь Бог послал мне тебя. За тебя, мой дорогой мальчик, я охотно прощаю Ему обоих моих сыновей и ту, которая подарила мне их. Ты прав, теперь уже нет ничего, что я не смог бы простить Богу».
Так учитель признался, что Изамбар ему роднее сына. Он щедро воздал юному музыканту за честность и терпение.
Пророчество Изамбара исполнялось на наших глазах – мы не узнавали своего мастера. Куда делась его старость? Порывистые жесты, живость и горячность, яркий взор, озорной смех, убежденность и страстность! Рядом с ним мы сами чувствовали себя безвольными стариками. И один Изамбар с его глубоко затаенной силой, легкий, чуткий, подвижный, как пламя свечи, оставался прежним возле него и сам сиял еще ярче. Каждый день они подолгу играли вдвоем, иногда при нас, а порой вечерами запираясь в комнате учителя. Остальные ученики переживали нечто похожее на то, что пережил я, стоя под дверью в роковую пятую ночь. Трое из них, разочаровавшись в своих музыкальных способностях, навсегда покинули учителя. Трое других, напротив, принялись старательно заниматься. Я не последовал примеру ни первых, ни последних. Моим основным занятием оставалось шпионить за мастером и его любимцем. Их игра по-прежнему доставляла мне мучительное наслаждение и вызывала чувство отвращения к самому себе.
Учитель пожелал, чтобы Изамбар с его ангельским голосом солировал в хоре во время месс, и тот проявил обещанное послушание. В минуты, когда он пел, у меня уже не оставалось сил на зависть и ненависть. Все мы слушали его в полном самозабвении, и при этом наше пение было чудом, которое творилось как бы без нашего участия. Голос Изамбара, словно волшебный ключ, отворял в нас наши голоса и вел за собой; они звучали легко и чисто.
Конечно, и счастливое преображение нашего хора, и вторая молодость старого музыканта, и пленительная игра, доносившаяся из окон его дома, не могли остаться незамеченными. Весь Гальмен говорил о Короле Лютни и о его юном ученике, в которого, казалось, воплотился сам Орфей. Весь Гальмен стремился втиснуться в собор на богослужение; народ толпился внутри и снаружи, вокруг храма, а вечерами, заслышав лютневую игру, затоплял окрестные улочки, осаждая учительский дом.
На Рождество Богородицы городские власти пригласили Волшебника Лютни и его преемника дать концерт в ратуше. Собрались старейшины, цеховые мастера со своими семьями, вся местная знать. Простой люд давился вдоль стен и у входа и все же от души благодарил отцов города: не обидев ни бедняков, ни музыкантов, власти щедро оплатили этот праздник из казны. Был шумный успех, целое море благодарной и восторженной публики, слезы и рукоплескания. За один вечер мастер со своим молодым другом заработали почти столько же, сколько наш досточтимый получал за год как органист Кафедрального собора, хоть, к слову сказать, платили ему очень неплохо, да и вообще в Гальмене органисты не бедствовали никогда.
Знак мудрых старейшин был понят верно, а почин подхвачен. Посыпались предложения и приглашения. Владельцы окрестных земель звали музыкантов в свои замки и тоже не скупились, а богатейшие купцы наперебой торговались, кто дороже заплатит за следующий музыкальный вечер для всего городского люда.
Не остался в стороне и гальменский епископ. Ревниво наблюдая, как к Гению Органа возвращается прежняя слава величайшего из лютнистов, он высказал недвусмысленное пожелание, чтобы мастер с учеником дали в соборе концерт духовной музыки. Согласие было получено на другой день, но я, верный своей дурной привычке и благодаря слуху, конечно не столь абсолютному, как у Изамбара, но все-таки, учительскими же стараниями, неплохо развитому, узнал кое-что любопытное.
В очередной раз притаившись за дверью, я услышал мысли и суждения, в которых ни за что не заподозрил бы своего почтеннейшего наставника.
«Его преосвященство хочет, чтобы в ближайшее воскресенье после обедни и до вечерней мессы я играл для народа на органе, а „юноша с хрустальным голосом“, как он выразился, пел хоралы», – сообщил мастер Изамбару.
«Отчего же нет? Если это нужно, я готов петь хоть целый день», – ответил тот.
«Так оно и выйдет, мой милый, – усмехнулся учитель. – Утренняя месса, обедня, еще четыре часа, потом вечерня. И за те четыре часа нам с тобой никто не заплатит. Но деньги с народа соберут немалые, и они пойдут на так называемые нужды Церкви. Это тебе не светские власти».
«Но дорогой учитель! – наивно удивился Изамбар. – Неужели тебе мало денег?»
