«Боже мой! – воскликнул он. – Да ведь ты же левша! Как я сразу не понял! Этот прием тебе совсем незнаком – в технике игры на твоем инструменте нет ничего похожего. Разумеется, тебе нужно время, чтобы приучить свои пальцы, больше времени, чем потребовалось бы другому…» Учитель явно был ошеломлен своим открытием, дававшим представление о титаническом труде, с которым давалось юноше его мастерство.
«Мальчик мой дорогой! Прости меня!» – сказал наш Король Лютни, приходя в ужас от собственной вспышки.
«Пожалуйста, не извиняйся, – преспокойно ответил Изамбар. – И впредь лучше бей меня, но только не обманывай».
«Почему ты думаешь, что это лучше? – спросил мастер. – Должно быть, твой прежний учитель часто бил тебя?»
«Никогда, – сознался Изамбар. – Мы с ним в этом не нуждались. Я скажу тебе правду, досточтимый. В нем было равновесие. И я похож на него. Но ты – другой. Ты не можешь сказать „плохо“ тихим голосом. Ты говоришь „хорошо“, но твое „хорошо“ почти всегда значит „плохо“. И даже если ты возьмешь плетку, я знаю точно, мне не будет больнее, чем от твоего „хорошо“ и от твоей ласковой улыбки, с которой ты говоришь его».
«Почему ты так в этом уверен?» – снова спросил учитель.
«Ты не такой, каким кажешься, – сказал Изамбар. – Когда ты бил меня и кричал, ты был настоящий. Я имею в виду, что раньше ты не боялся показаться недобрым и немягким. Тебя не тревожило, каким видят тебя другие. Ты не боялся нечаянно сделать кому-то больно. Ты вообще ничего не боялся. Не боялся и делал…»
«Откуда ты, мальчишка, знаешь, каким я был раньше?!» – почти возмутился учитель.
«Я слышал все это в твоей органной музыке, – ответил Изамбар. – В ней много силы, страсти, смелости. В ней – широта и простор орлиного полета, в ней бури и битвы Духа. Ее красота величава, как раскинутые в небе крылья, ее яркость – как вспышки молний. В ней совсем нет мягкости. И в твоей лютневой музыке тоже нет. В твоей музыке, как и в твоем сердце, много боли, но она светла. Я не боюсь тебя. Ты прав, я всего лишь мальчишка, и тебе нет нужды прятаться от меня за ласковой улыбкой. Ты – величайший из ныне живущих музыкантов, а потому имеешь право на капризы и вспышки, лишь бы продолжал гореть божественный огонь твоего вдохновения. Я в вечном долгу перед судьбой за счастье учиться у тебя. Все, что исходит от тебя, учитель, для меня священно и божественно, когда оно и вправду твое. Я буду заниматься всю ночь и освою твой прием. Если же нет – бей меня сколько хочешь, без всякой жалости. А я даю тебе слово, что моя леворукость не станет помехой и скоро ты о ней забудешь».
«Твое сердце под стать твоему таланту, – заметил учитель. – Спасибо за доверие, мой юный друг, но только моя музыка, что так вдохновляет тебя, осталась в прошлом. Божественный огонь давно уже не озаряет моих дней и дум. Я стар. Или ты надеешься поделиться со мной своей молодостью?»
«Твоя молодость – та девица, что „не умерла, но спит“, – сказал на это Изамбар. – Огонь вдохновения войдет в твои двери как Спаситель и скажет ей свое „талифа куми“. Нужно лишь немного веры, меньше, чем горчичное зерно, ты же знаешь!»
«Ты прав, – произнес учитель после долгого молчания с неожиданной силой и твердостью. – Но, должен тебе признаться, у девицы этой отнюдь не ангельский характер. Когда-то Бог наказал меня за ее вздорные выходки», – прибавил он не без горечи, очевидно подразумевая под этим гибель своей жены и двоих маленьких детей, о которой все мы что-то слышали, но никто не знал подробностей. И тогда мне пришло в голову, что, нянчась с нами, он не столько стремился сделать нас музыкантами, сколько искупал свой грех перед семьей, которую не смог уберечь; Изамбар же как будто послан Богом сказать, что грех его прощен. И слова юноши прозвучали в унисон с моими мыслями: «Этого довольно, учитель. Не казни себя сам. А твою молодость я только что видел краешком глаза и, кажется, уже влюблен».
Тогда учитель рассмеялся совсем озорно и весело, пообещав познакомить «пылкого мечтателя» со взбалмошной особой как можно ближе, дабы он получил о ней полное представление.
На том они и порешили. Вот тогда-то, собственно, все и началось.
Каждый держал свое слово и был достоин другого. Изамбар не расставался с лютней ни днем ни ночью, а наш «досточтимый» из добрейшего и безобиднейшего старичка превратился в настоящую фурию. Исполняя пожелание юного безумца, он предал забвению и свое любимое слово «хорошо», и прилагавшуюся к нему снисходительно ласковую улыбку. Во время репетиций и месс в церкви он так сверкал на нас глазами, что мы цепенели от ужаса, из последних сил дотягивая высокую ноту, и не сомневались – тот, кто промажет хоть на четверть тона, будет убит на месте. Дома же, в небольшой комнатке, где мастер давал свои уроки, при закрытых дверях творилось нечто похожее на извержение вулкана, и впору было ждать, что горячая лава вот-вот хлынет наружу через щель над порогом. Создавалось впечатление, будто старик добивается, чтобы не в меру ревностный ученик пожалел о содеянном.
Каждое новое упражнение завершалось страстной и красочной учительской руганью и требованием повторить. После повтора вопли «досточтимого» усиливались, после второго достигали апогея, обогащаясь такими смачными выражениями, в знании которых мы никогда бы его не заподозрили, после третьего по комнате летели и ударялись о стену всевозможные предметы, после четвертого и далее следовали только удары.
Вечером первого дня, когда все закончилось, дверь распахнулась и Изамбар, шатаясь, вышел оттуда, как из застенка, сквозь темный загар на его щеках проступала землистая бледность. Он крепко обнимал и прижимал к себе учительскую лютню, боясь уронить ее и при этом ничуть не заботясь о том, чтобы не упасть самому. Конечно, я проводил его наверх, в его комнату, и он не забыл поблагодарить меня, глядя своими огромными, ничего не видящими глазами, полными глубоко затаенного огня, какого я никогда в них больше не видел. Там были и восторг, и боль, и изумление, и жажда постижения, и счастье, и ужас – все сразу, в немыслимом сплаве и напряжении. И когда я затворил за собой дверь, из-за нее послышались звуки последнего упражнения.
Вот и скажите теперь, монсеньор, что он не был сумасшедшим с самого начала! Я понял, что нахожусь в одном доме с двумя помешанными, один из которых – буйный, а другой – тихий, и только любопытство, желание узнать, чем кончится это безумие, кто сдастся первым, удержало меня от желания бежать без оглядки. Очевидно, если бы не любопытство, в те дни учитель лишился бы всех своих учеников, близких к тому, чтобы покинуть его всегда тихий и уютный дом, как крысы – тонущий корабль. И, надо думать, старик не стал бы по нам плакать. Теперь у него был Изамбар, который один стоил больше всех нас, вместе взятых, и учитель принялся испытывать его не без азарта. Я же наблюдал происходящее со смесью злорадства, восхищения и искреннего сострадания, переходящего в страх за этого юношу, почти мальчика, чья хрупкость сама по себе заставляла теряться в догадках, как еще держится в нем душа!
Я нисколько не сомневался – он заслуживал всего того, что получил, всего, о чем сам же и просил. Он без единого слова вытащил из меня мою сокровенную, мою мучительную тайну и сыграл ее на струнах; восхваляя музыку учителя, поклоняясь ему как музыканту и призывая оставить излишнюю снисходительность, он умудрился, сохраняя почтительность, в то же время оскорбить старика, обвинив в лицемерии и предательстве себя самого в угоду благонравию и посредственности. Он задел учителя не меньше, чем задел меня, и старый музыкант, отвечая на вызов ученика, стряхнул с себя пыль терпимости. Я ждал, что дерзкий смельчак погибнет в лаве разбуженного им вулкана. Учитель мстил ему за нас обоих, и мальчишка должен был погибнуть!
Утром второго дня, когда я вошел в гостиную, сверху доносился тихий перезвон лютневых струн. И всякий раз, когда я заходил туда, он не смолкал ни на миг. Наверное, Изамбар играл и ночью и спал не более трех часов. Он не спускался вниз и не выпускал из рук инструмента, пока учитель, отыграв в церкви вечерню, не позвал его на урок.
Я снова притаился за дверью.
Они начали с повторения вчерашних упражнений, которые были сыграны без единой запинки, не вызвав учительского гнева, а только лишь пару сухих замечаний. Новые упражнения, одно другого сложнее, я сам не сыграл бы идеально, хоть среди учеников считался далеко не последним лютнистом. И стоило Изамбару чуть ошибиться, все начиналось сначала: требование повторить, еще и еще, окрики и удары… Не знаю, чем бил его учитель (должно быть, всем, что попадалось на глаза), но только после этого урока я увидел на руках Изамбара, прижимавших к груди драгоценную лютню, синяки и кровоподтеки, и особенно досталось
