единение, а то, что хотя деревенщики двадцать лет на наших глазах плакали, а никто их ни в психушку, ни в лагерь, ни за границу не швырял - сей факт значит немало. Ну а то, что 'сближение - через кандалы', как с горькой иронией выразился А.И., так я охотно с ним соглашусь, но - без всякой иронии. Народ действительно с властью - без шуток - близок был все десятилетия. И через кандалы тоже: по обе стороны кандалов. Драма народная в том и заключается, что он в процессе жизни расслаивается: одни идут в политбюро ('красненькие'), другие - в кандалы; все остальные спектр между этими полюсами. Это и есть (теперь уже хочется сказать - была) наша общенародная жизнь-раскладка. Но не внемлет сему стальной боец- интелеборец, увлеченный политической горячкой - трудно дается диалектика даже самым меднопоножным витязям! Суть народного единства, точней тоталитарной слитности, лежит глубже коммунизма: вот пробил час, скорлупа коммунизма отваливается - и вчерашние палачи, открещиваясь от опасной преданности скомпрометированной идее, естественно-рефлекторно, инстинктом самосохранения обнимают своих вчерашних кандидатов в жертвы из 'правых' недругов, не из 'левых'! Это победа 'мысли народной' над всеми иными. И чего иного ожидать? Когда нет Бога, нет культуры, когда все рассыпается, даже державная идеология, нет ничего проще и естественней для массового человека, как ухватиться за последнюю возможность самоотождествления, обретения себя, своего лица, вспомнив о цвете своей кожи и форме носа. Когда у этноса разрушены все гуманитарные начала, остается последняя опора, претендующая быть стержнем духовности, - биология. И вряд ли кто оспорит, что это глубже всяких измов. Именно на этой глубине Ленин оправдан (великий национальный герой России), а Солженицын с ним повенчан. Но эта глубина - страшная, ибо на ней мы приперты к стенке. К дну. Наша судьба и наш долг - с этого нуля попытаться выйти к человечеству. Не понимая ли, не желая ли понимать или недооценивая значения массовой психологии в наших бедах, наш пророк дает крупного петуха относительно прогнозов 'плюралистов'. Вероятно, ему показалось оскорбительным для русского национального достоинства выражение 'православный фашизм', обозначающее омерзительное низовое сознание, могущее спровоцировать устойчивое общественное заболевание, об угрозе которого предупреждал Синявский. Не согласен он и с Михайловым, что 'тоталитаризм может даже отбросить атеизм'. 'Жди-пожди, - мыкает народовед, - кто ж от своего фундамента отказывается?' Здесь А.И. явно тоталитаризм с коммунизмом смешивает. Но коммунизм вместе с атеизмом - идеология, тогда как наш тоталитаризм - патриархально- родовая психология, пережиток допетровской Руси. К тому же тоталитаризм как абсолютная власть государства над человеком, независимо от доктрины, выставленной на передний план, есть (U) обожествление государства(/U), которое может быть как атеистическим, так и религиозным. Первый пример подчинения религии божеству государства дал у нас, как известно, Иван Грозный. Очевидно, что фундамент тоталитаризма надо искать не в религии или безбожии, а в понимании массовым человеком самого себя. И вот прошло всего несколько лет, и перемены в жизни страны вместе с гласностью показали: правы 'плюралисты', прав Синявский - 'Память' сулит нам тюрьму с крестом; еще более прав Михайлов: последние три года перед падением коммунистический тоталитаризм вполне уже признавал церковь и религию, уравняв их в правах с атеизмом. Но критика коммунизма-как-атеизма нарастала, и вот уже тоталитаризм стал заботиться о посткоммунистическом идейном оформлении. Вчерашние коммунисты легко надевают крестики и идут под благословение святителей, не теряя надежды в новом обличий укрепить свои кресла: благодатная нива народного невежества, с которой они всегда собирали свой мед, по-прежнему маняще колышется перед ними. Какая разница? - с помощью единственно верного (U)учения(/U) или единственно верного (U)вероучения (/U) ' - лишь бы народ был слитным послушным стадом. Воспрепятствовать тому, чтобы это стадо под влиянием гласности, демократии и плюрализма рассыпалось на отдельных самостоятельно мыслящих людей, из которых труднее будет выжимать масло, - вот их забота. Но объективно, и хотелось бы верить, что невольно (тем более, что его интересует не 'масло'), - это и забота Александра Исаевича. Увы... Он становится хранителем тоталитаризма как народно-психологической основы для нашей несвободы и для поворотов от демократии назад... Такие поразительные ошибки зрения, если они действительно ошибки, а не сознательные уклонения от истины (Если у человека нет опыта веры в человека, а есть опыт веры в народ - то можно ли здесь говорить о сознательности или отсутствии ее? Вероятнее всего, я сознаю только то, во что я верю. О чем же тогда спорить?! Но я убежден, что вера в человека соответствует более высокому уровню веры в Бога, нежели вера в народ.), которые мы видим у нашего писателя, можно объяснить разве что каким-то идейным ослеплением когда под всецелым влиянием одной охватившей человека идеи ему остается на горизонте лишь узкий просвет чаемого выхода, в то время как жизнь вокруг и вблизи ему ухе почти не видна. Опять вспоминается Ленин...
XIV
Удивляются люди, говоря, что наша империя была - удивительная империя, единственная в своем роде: народ-хозяин, народ-империалист в этой империи оказался беднее подвластных народов. А чего удивляться? Ведь наша империя была 'благородная', потому что - коммунистическая, то есть освобождавшая другие народы от обычных условий человеческого существования. И в первую очередь от этих условий были освобождены сами русские - могучий, революционный, инициативный народ, несущий всем другим свет свободы. Но 'инициатива', как говорят чиновники, 'наказуема'. И мы наказаны. Кто же больше других сопротивляется осознанию этого факта? Кому реальное покаяние, то есть признание вины саморазрушения - нож острый по горлу? Да тем из нас, кто более коллективистски политизирован (переход от социализма-коммунизма к национализму-фашизму легок, потому что обе идеологии основаны на коллективизме), кто духовное сводит к национальному, а национальное, естественно, не мыслит без государственного. Духовность уловляется и душится госмундиром как максимальным выражением коллективизма. (Национально государственный социализм - полнее этой формулы коллективизма, видимо, не сыскать. Но это и есть формула уже опробованного фашизма.) Поэта легко себе представить в эмиграции, то есть за пределами политических границ страны. Но армию попробуйте представить эмигрировавшей? Или - госаппарат? Или хотя бы генерала, солдата - не представить, не правда ли? Это измена. Государство не может эмигрировать из самого себя... Все обвинения в адрес интеллигенции в 'духовной' измене, 'внутренней эмиграции' и вообще во всяком воздушном, 'оторванном от корней', неосновательном поведении - по сути от этой же военно-политической, со датской психологии. Вечная похоть русского военно-жандармского государства, часто и удовлетворявшаяся, выражалась в желании напялить мундир на всю культуру. Патриотизм, может быть, необходимый в армии, где он является единственным 'духовным' обоснованием солдатского права убивать, - этот же патриотизм, когда его переносят с солдата на поэта, грозит поэту вырождением. В тоталитарном же обществе, при сквозной единой вязкой психологии, не различающей очень-то солдата и поэта, так и получается, что поэта заставляют стрелять, солдата - сочинять песни... И для обоих шьется нынче новый национально-государственный мундир. Не идолопоклонник, но свободный носитель русской культуры и языка, верящий в их общечеловеческие глубины, никогда не поддастся страху гибели государства, политической структуры. Он знает, что страна меняет государственные формы, культура же не умирает и всегда готова расцвести: для этого необходимо лишь внимание к достоинству человека. Культура - вечна, и в сознании этого - радость и надежда человека культуры. Где Древняя Греция? Однако культура ее жива: она в нас. Казалось бы, во всенародной сталинской яме, на дне ГУЛАГа, должно было произойти полное и окончательное слияние 'интеллигенции' и 'народа' - и те, и другие стали новой нацией зэков, как писал Солженицын. Тут бы, в этом страшном возмездии, и кончиться вековой распре, трещине, прекратиться б разрыву между верхом и низом народным. Кажется, черта-то капитальная подведена была! И, возрождаясь, нам оказаться бы надо всем вместе по другую сторону той русской истории, поверх ее драмы... Но нет же! Как в средневековом романе ужаса мы опять оказываемся там же... Опять по кругу. Мы вновь подымаем весь спор, весь прежний дух, скелет того раскола... И чего же ждать нам в таком случае?! А в таком случае получается, что Солженицын восстанавливает собою как раз ту интеллигенцию, которую критикуют 'Вехи'. Славянофилы и западники? Нет, речь не об этом. Серьезные оппоненты Солженицына, такие как Померанц и Хазанов, - никак не западники. Они просто от имени внутренне свободных людей просят не бить их по голове, только и всего. И внешнее 'славянофильство' Солженицына тоже не существенно. Важного, что он наследует партийно - сектантскую психологию. Если эту психологию признать всерьез, не вышутить ее, не подняться над ней, а
