Она на бегу, не очень вникая, выслушала мою полную отчаяния, слёз, романтики и наивности мольбу отпустить меня из Ленинградского сан-гига в Минский медицинский, где рядышком на камвольном комбинате будет работать мой горячо любимый муж.
Сделав строгое государственное лицо старой непоколебимой революционерки-фанатички, она не поленилась произнести речь для двух, ничего не стоящих евреев:
– 'Вы же советские люди – вещала она – Я нисколько не сомневаюсь, что, как комсомольцы, вы понимаете, что нельзя личное счастье ставить выше интересов страны. Вы два года проучились в сан-гиге, и страна рассчитывает получить в вашем лице санитарного врача.
У нас достаточно врачей-лечебников, но нам нужны квалифицированные гигиенисты!
Я уверена, что вы одумаетесь и примете правильное решение.
Четыре года небольшой срок и вы сможете проверить свою любовь. Если она (любовь) настоящая, ей не страшна разлука!'
Глаза государственной деятельницы горели непоколебимым огнём, на щеках появился румянец, она была горда собой, и своим умением работать с молодёжью.
Она не позволила себе расслабиться, чтобы заглянуть в мои потухшие глаза и заметить бледность моих щёк.
Не дав нам опомниться и возразить, она нажала на кнопку вызова секретарши и ушла в другую комнату.
Секретарша очень тепло и приветливо, благожелательно улыбаясь, выпроводила нас за дверь.
Я была в шоке. Сколько можно бороться вместо того, чтобы жить!
В мои планы не входило искушать судьбу четырёхлетней проверкой любви на прочность.
Я предпочитала проверять любовь, занимаясь любовью, а не наоборот.
Придя домой и немного всплакнув, я поняла, что должна действовать как Шишова.
Я сказала себе: «Если она может играть роль убеждённой коммунистки-революционерки, то почему бы мне, не сыграть роль молодой несчастной декабристки!»
Соответственно настроившись и войдя в роль, я уселась писать письмо в ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР (ПВС СССР). Ни больше и ни меньше.
Я написала, что по злой воле Сталина моя мама была сослана в Сибирь, а отец был убит, что мама была беременна и моя младшая сестра никогда не увидела своего отца.
Тут я допустила вольность и преувеличение написав, что теперь я беременна и если меня разлучат с моим дорогим мужем, то мой дорогой ребёночек может так же, как моя сестра не увидеть своего дорогого папочку.
Письмо было написано нервным почерком и в особо жалостливых местах смочено слезами, которые лились у меня из глаз при мысли, что письмо не подействует.
Рано утром, задолго до открытия государственных учреждений, мы уже были в приёмной ПВС. СССР.
Заявив, что у нас неотложное политическое дело, мы просили прочесть наше заявление сейчас и дать нам ответ.
Чиновник, призванный никого не пропускать дальше приёмной забрал моё слезливое художественное произведение и ушёл в недра государственных апартаментов.
Сделав самое скорбное лицо, на которое я была способна в 23 года, я сидела и тихо радовалась, мысленно поглаживая себя по головке за сообразительность.
Приди я с голым нытьём, меня бы отправили куда угодно, объяснив, что ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР подобными вопросами не занимается.
Совсем другое дело БУМАГА! На бумагу надо что-то отвечать. В уголочке наверху!
Коммунистический наместник коммунистического Бога в канцелярии, надо полагать, выругался и сплюнул, читая моё произведение и поражаясь наглости просительницы и мизерности проблемы.
По их то масштабам!
Они написали одно слово: РАЗОБРАТЬСЯ! Поставили штамп (бесценный!) своей недостижимой канцелярии и послали нас… подальше, то есть в канцелярию на несколько этапов ниже.
Те сделали то же самое, но отправили ещё подальше, те в свою очередь дальше и т. д.
Но наше продвижение сверху вниз имело массу преимуществ по сравнению с продвижением снизу вверх!
На самом верху моего драматического шедевра стоял штамп, вызывающий трепет у всех нижайших, последней из которых оказалась Шишова, с которой я начинала.
При второй встрече с ней, когда у меня на руках был сей, проштампованный «документ» она не позволила себе выразить ненависть и по-матерински улыбалась мне.
Я тоже не позволила себе выразить переполнявшие меня радость, презрение, злорадство и наглость, я скромно потупилась, выражая полное смирение.
Мы вели себя в соответствии с двумя положениями:
«На войне – как на войне» и «В театре – как в театре».
Но это внешне. А фактически она, как была садисткой твердокаменной, с первой встречи, так ею и сталось.
