— Сколько лет Кори? — спросил врач, дежуривший в приемном покое.
— Тридцать четыре.
Ответом ей был весьма удивленный взгляд.
— Ах, простите, Кори — это его имя по отцу. Дома его зовут Джоном. Восемь лет.
Дежурный врач подчеркнул в карточке имя «Джон» и продолжал спрашивать. В каком возрасте Джон начал сидеть? Ходить? Все ли у него прививки? Гэрриет не могла ответить ни на один вопрос.
Потом их отвели по извилистому длинному коридору в палату с одной кроватью. Все кругом было обтянуто целлофаном, сестры и нянечки ходили в марлевых масках.
— Это обычная предосторожность, пока не выяснен диагноз, — сказала одна из них.
Маленькая палата казалась уютной, очевидно, благодаря оконной занавеске, на которой была изображена целая сельская улица с кошками, собаками и базарной площадью посередине. Церковные часы показывали три. Трубочист чистил трубу, и так сверкавшую чистотой; из окон выглядывали дети. Гэр-риет бездумно разглядывала эту картину, ожидая результатов спинно-мозговой пункции.
В голове у нее роились мысли о тифе, оспе и полиомиелите. Боже, Боже, не дай ему умереть!
Светлые волосы Джона слиплись и потемнели от пота, но ему как будто немного полегчало. Гэрриет наклонилась, чтобы стереть ему пот со лба.
— У тебя в этой блузке сиськи висят, — слабо улыбаясь, сказал Джон.
— Не успела надеть лифчик, — пробормотала Гэрриет.
Через полчаса сестры и нянечки сняли стерильные маски и халаты. Еще через некоторое время явился специалист. Это был высокий седой мужчина с хлопьями перхоти на воротнике. От него пахло потом.
— По всей видимости, мы имеем дело с менингитом на ранней стадии, — сказал он. — В спинномозговой жидкости избыток белых кровяных телец. Если число их не будет расти, то особых оснований для беспокойства нет. Но все же, думаю, стоит поставить в известность родителей мальчика.
Далее последовали попытки выяснить, где именно в Америке находится Кори, но они так ничем и не увенчались.
Гэрриет старалась не показывать Джону своего смятения. Ей самой сейчас требовалось одно — услышать по телефону голос Кори. Ни разу в жизни он не был ей так нужен, как сейчас, — но, увы, ничего не выходило. Лондонский агент Кори уже закрыл свой офис до понедельника, дома его тоже не было. Звонить в Нью-Йорк по оставленному Кори телефону она не могла, потому что у нее было слишком мало денег. Агент Ноэль сообщил, что она уехала на выходные в Париж, не оставив адреса, так что связаться с ней можно будет только во вторник. Очередь к телефону, состоявшая в основном из пациенток родильного отделения, начинала уже роптать. Косясь на огромные животы женщин, обтянутые стегаными халатами, Гэрриет позвонила Элизабет, и та неохотно обещала, что попытается что-нибудь сделать. Под конец Гэрриет минутку поговорила с Шатти. Услышав в трубке жалобный детский голосок, она сама чуть не разревелась.
— Элизабет спросила, какой щеткой я чищу зубы, влажной или сухой. Я не подумала, сказала, сухой, оказывается, это такая гадость! Все разъехались: папа, мама, Джон, ты. Возвращайтесь скорее, Гэрриет, я без вас так скучаю!
Скоро явились сестры на ночное дежурство. Джону становилось все хуже, ртутный столбик опять дополз до сорока одного. Антибиотики не помогали, потому что его все время выворачивало. Ему постоянно хотелось пить, но каждый глоток воды действовал на него как рвотное. Он опять стал бредить: звал то Ноэль, то Кори, то кричал, что черный кучер хочет его забрать. Потом он затихал, и Гэрриет уже надеялась, что он уснет, но тут он снова открывал глаза и вскрикивал от боли. Иногда он ненадолго забывался, потом опять просыпался и, полежав несколько секунд неподвижно, начинал стонать.
Сжимая его сухую горячую руку, Гэрриет молила Бога, чтобы эта ночь поскорее кончилась.
Глава 21
От слабого писка переносной рации в кармане у врача Гэрриет болезненно дергалась; гул машинки для натирания полов наждаком скреб по барабанным перепонкам. Проведя двадцать четыре часа в больничной палате без сна, она сама измучилась не меньше Джона, и теперь малейший шум, производимый струйкой воды или кондиционером, усиливался в ее мозгу тысячекратно.
Джона беспрерывно рвало, и в общем его состояние по сравнению со вчерашним не улучшилось. Если он не бредил, то жаловался, что у него болит шея и он не может повернуть голову.
— Никто здесь не хочет мне помочь, — стонал он. — Все только ждут, когда я умру!..
Гэрриет была на грани срыва. За сутки ей так и не удалось связаться ни с Кори, ни с Ноэль, и вдобавок она преисполнилась неприязни к новой сестре из дневной смены. Сестра Маддокс, рыжеволосая и довольно миловидная, держалась с надменностью первой ученицы. У меня в отделении, кроме вас, еще двадцать пять пациентов, всем своим видом как бы говорила она, так что не мешайте мне работать.
— У нас бывали случаи и посерьезнее, чем у вашего Джона, — заявила она авторитетным тоном, проверив его пульс.
— Я скоро умру, умру, умру, — монотонным голосом робота из телесериала повторял Джон.
— Возьми-ка себя в руки, — строго приказала сестра. — Мы делаем все, чтобы тебе помочь.
Бросив взгляд за стеклянную перегородку, отделявшую палату от коридора, сестра вдруг принялась торопливо поправлять волосы и одергивать халат — вскоре стало ясно, почему. К палате приближался обход во главе с врачом, живущим при больнице, — доктором Уильямсом. Высокий брюнет с классическими чертами, он мог считаться красавцем даже по самым строгим меркам. Его серые глаза холодно поблескивали за толстыми стеклами очков в роговой оправе. Пока он осматривал Джона и изучал его медицинскую карту, сестра Маддокс стояла рядом и являла собой картину воплощенной исполнительности и преданного внимания.
Доктор Уильяме скользнул по Гэрриет равнодушным взглядом, заставив ее вспомнить, что у нее круги под глазами, грязные волосы и мятая блузка с пятнами пота.
— Организм пока все отторгает, — констатировал он. — Возможно, придется ставить капельницу.
— Пожалуйста, сделайте что-нибудь, чтобы облегчить ему боль! — взмолилась Гэрриет.
— Только после того, как выяснится ее природа, — скучающим голосом ответил доктор Уильяме. — Пока что ему придется бороться с болезнью самостоятельно.
Когда обход двинулся дальше, Гэрриет тоже выбежала в коридор.
— Скажите, он не умрет? — трепеща, спросила она. — То есть, я хочу сказать, он серьезно болен?
— Да, болезнь серьезная, — сказал доктор Уильямс. — Но мы пока не включаем его в список самых тяжелых пациентов.
Гэрриет отвернулась и пошла в туалет. Когда, наплакавшись, она снова вышла в коридор, доктор Уильяме разговаривал с сестрой Маддокс.
— Хорошо, Руфь, встретимся в восемь, — сказал он.
— Какой красавец, да? — прошептала нянечка рядом с Гэрриет.
Да, подумала Гэрриет, и прекрасно понимает это сам.
Когда она вернулась в палату, Джон лежал с широко раскрытыми глазами и подвывал от боли.
— Все, все ушли, и ты тоже меня бросила!.. Ты меня бросила! Где папа? Я хочу его видеть!
Внезапно ее осенило. Надо позвонить Киту! Когда Джон в очередной раз забылся коротким сном, она побежала к телефону. Кит так долго не отвечал, что она уже собиралась повесить трубку.
— Ты спал? — спросила она.
— Естественно, — ответил Кит. — Что еще делать в обеденное время?
Говоря ему, что у Джона менингит и что она не может связаться ни с Кори, ни с Ноэль, она старалась быть спокойной, но, видно, в ее интонации все же прорывались истерические нотки.
— Послушай, Гэрриет, если не удастся найти Ноэль — беда не велика, все равно от нее толку как от козла молока; а вот Кори я обязательно разыщу. Если до завтра его не найду, то приеду сам. Не волнуйся так, Джон обязательно поправится. Нас, Эрскинов, голыми руками не возьмешь.
Проползли еще сутки. Ночью в половине второго Джон проснулся и пронзительно кричал — звал мать. Когда дежурная сестра в который раз завела волынку про то, что все идет правильно, вот минует кризис и больной пойдет на поправку, Гэрриет еле сдержалась, чтобы не накричать на нее.
Джон просыпался и в пять утра, и в семь. Еще один день, с тоской думала Гэрриет, глядя на сочившийся
