из-за шторы свет. Она уже изучила этот сельский пейзаж до мельчайших подробностей. Время как бы сместилось для нее: разницы между ночью и днем почти не было; сил тоже не было. Покрасневшие веки горели, словно под них набился песок. У нее началась невралгия: болела то голова, то зуб, то ухо.
Джону невозможно было угодить: она начинала читать — он жаловался, что слишком громко, она вытирала ему пот со лба — вскрикивал от боли.
— Где доктор? Почему его нет? — без конца повторял он.
— Доктор скоро придет, — успокаивала Гэрриет, хотя ей самой это «скоро» казалось уже совершенно бессмысленным.
Миссис Боттомли заглянула на минутку и ушла потрясенная.
— Бедный малыш висит на волоске между жизнью и смертью, — говорила она потом Самми по телефону. — Хотя, конечно, нельзя терять надежды…
Она привезла Гэрриет во что переодеться: твидовую юбку, которую Гэрриет терпеть не могла, коричневую кофту, болтавшуюся на ней, как на вешалке, и кремовую рубашку без нескольких пуговиц. Можно было бы остаться и в джинсах.
Наконец к полудню появился доктор Уильяме: он зевал и тер глаза на ходу. Перестарался вчера с сестрой Маддокс, подумала Гэрриет.
— Сделайте же что-нибудь! — в отчаянии взмолилась она. — Он может больше не выдержать.
Джон тут же стал кричать, что он умирает от боли.
— Тихо, заяц, — сказала Гэрриет. — Доктор здесь.
— А ты заткнись, понятно? — Обернувшись, Джон ткнул ее кулаком в лицо. — Вы все только и ждете, чтобы я умер!
— Он перестает в вас верить, — всхлипнула Гэрриет.
Доктор Уильяме вывел ее в коридор.
— Мальчик слишком раскапризничался, — сказал он. — Он нарочно вас подзуживает, а вы каждый раз ему поддаетесь. Надеюсь, что скоро все же явится кто-нибудь из его родителей. Когда вы в последний раз ели?
— Не помню, — сказала Гэрриет.
— Так вот, спуститесь в столовую и поешьте.
В столовой Гэрриет долго размазывала джем по тоненькому ломтику жареного хлеба. Сестры и нянечки за соседними столиками болтали о каких-то пустяках — когда все они, все до одной, должны были находиться наверху и спасать Джона! Сестра Маддокс с доктором Уильямсом явно считали ее безнадежной истеричкой. Дай им волю, они бы на пушечный выстрел не подпустили ее к Джону. Нет, решила она, нельзя думать о людях только плохое, так можно в конце концов впасть в паранойю.
Когда она вернулась в палату, Джону мерили температуру, и градусник торчал у него изо, рта, как сигара. Его чуть раскосые глаза были сощурены, волосы зачесаны назад, и от этого он был особенно похож на Кори. Я люблю его, люблю! — в отчаянии твердила про себя Гэрриет.
К вечеру стало еще хуже. Джон то нес какую-то несуразицу, то вскрикивал от боли.
— Папа, папа, я хочу папу! — выкрикивал он. — Убирайся, я не хочу тебя, я хочу маму! Почему у меня нет мамы? У всех есть, у всего класса — кроме меня. — Он дрыгал ногами, пытаясь выпутаться из одеяла. — Где папа? Я хочу папу!..
— Он скоро будет здесь. Кит его разыскивает.
— А мне он нужен сейчас!
Мне тоже, подумала Гэрриет.
Наконец ей показалось, что мальчик засыпает, но только она сделала шаг от кровати, как он весь напрягся и, приподняв голову, стал испуганно вглядываться в ее лицо.
— Гэрриет! А, ты здесь… Не уходи.
— Нет-нет, я не ухожу.
— Я хочу пить! — Горячими исхудавшими руками он вцепился в ее руку. — Это не моя комната. Почему мы здесь? Я хочу домой.
В следующий раз доктор Уильяме появился около шести. Вид у него был еще более скучающий, чем прежде.
— Пероральное лечение ничего не дает. Будем ставить капельницу.
В дверь заглянула нянечка.
— Там вам звонит какой-то Кит Эрскин, — сказала она Гэрриет. — Телефон в комнате у дежурной сестры.
— Гэрриет, милая, как ты там? — послышался обеспокоенный голос Кита. — Сестра мне рассказала, что у Джона дела идут не блестяще. Но ничего, не волнуйся. Кори я все передал. Он на выездных съемках, но сегодня вечером он уже вылетает, так что жди его завтра к обеду. Ноэль я тоже оставил сообщение. Все эти россказни насчет Парижа оказались полной туфтой. Наша выставочная сука здесь, в Англии. Ее начал беспокоить экстерьер, и теперь она спешно худеет на какой-то оздоровительной ферме неподалеку, так что, боюсь, может свалиться на вас в любой момент.
Но никакие суки не волновали сейчас Гэрриет. Главное, что скоро приедет Кори — ни о чем другом она не могла и думать.
Когда она вернулась, капельница стояла около кровати, и прозрачная жидкость уже перетекала из пластикового мешка в руку Джона. Теперь он почти непрерывно бредил, щеки горели лихорадочным румянцем, пульс участился еще больше. Пришлось даже привязать его руку к кровати, потому что игла без конца выскальзывала и трубка багровела от крови Джона.
Вечером приехали Самми и Шатти.
— Ей, конечно, давно пора спать, но она очень просилась, — сказала Самми.
Она привезла Джону книгу про Тарзана, а Шатти несла воздушный шар, купленный на собственные карманные деньги.
— Уильям в полном порядке, — сообщила Самми. — Мы с Шатти смотрим за ним в четыре глаза — правда, Шатти?
Гэрриет чувствовала себя немного виноватой, но все же была рада, что они не привезли его с собой. Неиссякаемый родник ее любви, кажется, начал пересыхать.
— Элизабет меня доконает, — продолжала Самми. — Теперь она рассказывает всем своим знакомым, как она забрала к себе Шатти и твоего малыша, чтобы помочь Кори в безвыходном положении.
Шатти держалась бодро, но обнимала Гэрриет как-то уж слишком горячо.
— Можно мне посмотреть на Джона? — спросила она.
— Конечно, — сказала Гэрриет. — Только говори шепотом и, если он покажется тебе странным, не волнуйся.
К несчастью, когда Шатти входила в палату, шарик лопнул. Джон проснулся, никого не узнал и понес какую-то околесицу. Ему мерещилось, что за ним гонятся чудовища.
— Я побуду с ним, — сказала Самми. — А вы с Шатти ступайте в столовую и съешьте по мороженому.
В столовой Шатти очаровала весь больничный персонал: она весело прыгала между столами, завязывала разговоры с сестрами и нянечками и вертела головой, так что ее длинные светлые волосы веером разлетались в стороны. Потом она вдруг затихла, прильнула к Гэрриет, и глаза ее наполнились слезами.
— Он не умрет, нет?
— Конечно, нет, — ответила Гэрриет, прижимая ее к себе, но в душе у нее не было той уверенности, что в голосе.
— А миссис Боттомли говорила Самми, что всяко может быть. Что значит «всяко»?
— Ничего не значит, — сказала Гэрриет.
— А если он умрет, то попадет в рай? — спросила Шатти.
— Конечно. Но он не собирается умирать.
— Значит, я никогда больше его не увижу, — дрожащим голосом произнесла Шатти. — Я же плохая, я попаду прямо в ад!.. — И она разревелась во весь голос.
Гэрриет, думая только о том, чтобы самой не расплакаться, прижимала ее к себе.
