опубликованы воспоминания жены Цируля, Розы Захаровой. Он запомнил каждую строчку.
«
После того, как Андрей прочел эту статью, ему стало не по себе. Но в момент штурма ситуация складывалась по-другому…
После того, как он с Александром поднялся на второй этаж, они рванулись в первую комнату. Дверь была закрыта. Они выломали ее. Там оказалась какая-то кладовка, вероятно, для хранения спальных принадлежностей и белья. Тогда они рванулись в другую комнату. Она была пуста. В третьей же горел свет.
Через несколько секунд Андрей уже влетел в эту комнату. Первое, что он увидел, – на кровати, к которой был придвинут специальный металлический штырь на колесиках с прикрепленной к нему капельницей, лежал Цируль. Трубки капельницы уже были отсоединены, и Андрей с ужасом увидел, как над головой Цируля чернело дуло пистолета.
Подполковник Рогозин, куратор их отдела из ГУОПа, уже взвел курок. Еще минута – и раздался бы выстрел.
Позже Андрей так и не мог понять, что его заставило выразить протест. Не то чтобы он питал любовь к Цирулю, скорее, наоборот, для него это был враг, стоящий по ту сторону баррикады. Наверное, осознание несправедливости: человек беззащитный, в преклонном возрасте – и куча вооруженных солдат и офицеров собирается расправиться с ним.
Андрей крикнул:
– Не стрелять!
Рогозин от неожиданности обернулся. Глаза у него были удивленные. Вероятно, он хотел сказать: куда лезешь, пацан! Я же старше тебя по званию! У меня же приказ негласный – не брать его живым!
Но Андрей был полон решимости. Он выстрелил в стену из своего «макарова». Вероятно, именно тот выстрел привлек внимание других участников операции. Через несколько секунд в комнату ворвалось несколько собровцев с автоматами и несколько оперативников.
После того, как обстановка изменилась, конечно, Рогозин уже не мог выстрелить в Цируля. Он грязно выругался и, сплюнув, бросил недобрый взгляд в сторону Андрея. Но тому было все равно. Он смотрел на Цируля. Цируль матерился, плевался, но продолжал лежать неподвижно на кровати. Тогда к нему подошли несколько офицеров СОБРа и скинули его с постели.
Тут же Цируль получил удар сапогами в лицо. Он рассвирепел. Сплюнув, он вновь выругался, снова получил удар. Теперь в избиении принимало участие несколько собровцев. Они стали бить его ногами, кто- то заносил приклад для удара.
– За что, гады, бьете? Суки, крысы! – раздавался голос Цируля, который пытался увернуться от ударов.
Вскоре избиение закончилось, и офицер в штатском, наклонившись, стал говорить:
– Оружие, наркотики, деньги, драгоценности где лежат, Павел Васильевич?
Но Цируль только мотал головой. Тогда – Андрей потом спрашивал себя, почему это случилось, может быть, потому, что у офицеров СОБРа опасная работа, нервы были на пределе, – один здоровый верзила подскочил к Цирулю и, отстранив руоповца, стал кричать:
– Я тебя спрашиваю, сука! Оружие, наркотики, золотишко где, падла, прячешь?
Цируль в ответ отрицательно качал головой, а потом плюнул собровцу в лицо:
– Мусор поганый!
Собровец вновь обрушил удары на Цируля.
Андрей, не вытерпев, вмешался:
– Подожди, командир! Ты его сейчас до смерти забьешь, а нам он на допросы живой нужен!
Вероятно, это остановило собровца.
Андрей понимал, что сейчас Цируль – мишень, которую надо добить до конца. В какой-то мере он взял Цируля под свою опеку. Он встал около него и никого не подпускал. А все непременно хотели ударить Цируля, вероятно, считая это выполнением долга.
– Что же вы деретесь, ребята? Он же безоружный! – пытался остановить их Андрей.
И тут услышал за спиной злой голос Рогозина:
– Тебе бы, Грушин, не сыщиком, а адвокатом быть, уж больно у тебя хорошо получается!
Но Андрей ничего не отвечал. Плевать ему было на этого мясника.
Вскоре на вилле Цируля началось что-то наподобие обыска. Андрей видел, как все ринулись по комнатам, заглядывали в подвальные помещения, что-то искали.
Обыск представлял собой крушение мебели, разбрасывание вещей. Появились два человека с видеокамерами и один с фотоаппаратом, фиксируя все происходящее. Конечно, фиксировать было что. Мебель была – настоящий антиквариат, с инкрустациями, почти царская. Везде хрусталь, ковры, много дорогого фарфора.
Но самому Цирулю, Андрей это видел, все происходящее было совершенно безразлично. Его взгляд выражал усталость, отрешенность от всего.
Через некоторое время Андрей заметил, что началась какая-то паника. Все забегали, многие собровцы направились к окнам, выхватив автоматы.
– Что случилось? – спросил Андрей у пробегающего мимо Александра.
– Там вроде бандюки приехали, Цируля отбивать! Сейчас бой будет. Ты уж тогда стой с ним, держи, а если что – кончай его, – на ходу крикнул Александр.
Цируль улыбнулся злорадно.
– Ну что, мусора, струхнули? – процедил он разбитым ртом.
– А ты молчи, – крикнул Андрей, – я тебя, можно сказать, спас! Шлепнул бы тебя Рогозин, если бы я вовремя не подоспел, а ты меня мусором обзываешь!
Цируль ничего не ответил.
Андрей слышал, что в последнее время ходили слухи, будто в перестроечные годы Цируль был держателем общака славянской группировки. Братва даже называла его министром финансов. Он прекрасно понимал, что желание отбить Цируля или, вернее, захватить деньги, спрятанные на вилле, у братвы было велико. Неужели они решатся? Но они же не знают, сколько тут руоповцев. Может быть, их тут в два раза больше.
Андрей знал, что по оперативным данным многие группировки насчитывали сто, двести, а то и триста человек. Подтянут несколько бригад, будет в пять или в шесть раз больше, чем нас. Что же, они не смогут нас перестрелять? Вооружены ведь не хуже, а то и лучше.
Андрей достал из кобуры «ПМ». Он боялся, что в общей суматохе Рогозин снова может подбежать и пристрелить Цируля, списав все на оперативную обстановку.
В комнату вбежал еще один собровец с автоматом. Увидев Андрея, он сказал:
– Ну что, как у тебя тут – все нормально?
– Да, все нормально. Что там происходит? – спросил Андрей.
– Четыре или пять машин едут сюда, с включенными фарами. Черт его знает, кто едет – может, бандюки, может, кто-то еще. В общем, мы приготовились, – сказал собровец, занимая позицию у одного из окон.
«Пять машин, – подумал Андрей, – если в каждой по пять человек, то всего двадцать пять. Нет, нас
