немного, открыл замок. — Чувствуйте себя как дома. Для гольфа сейчас, правда, темновато, но с рассветом начнем…
— А что, отличная штука такая тележка… И вообще хорошо, когда много денег, — сказал кто- то.
— Очень тонкая мысль, — буркнул Мэрфи, и все приглушенно засмеялись.
Арт прислонился головой к стене, хотел подремать, но сна не было. Мешало какое-то глухое беспокойство. Нет, он не боялся смерти. Он уже давно научился относиться к ней философски — так ему, во всяком случае, казалось. Днем раньше, годом раньше, десятью годами раньше. Или позже. Какое это, в сущности, имеет значение. Смерть-то ведь сама по себе не страшна. Смерть — это ничто. Это пустые глаза Мери-Лу. Страшен страх смерти. А со страхом он жил всю жизнь. Со страхом он умел уживаться. Умел с ним ладить. Привык к нему. Страх для него не страшен. После того, что он видел и пережил, да хотя бы тогда в сарае, когда провалялся две недели на краю могилы на ферме, когда белое снадобье, выходя из него, рвало его, крутило, мутило, дергало… Так что особенно бояться было нечего.
Нет, дело было не в страхе смерти и не в предвкушении встречи с Доулом, Кальвино и Папочкой. С ними он встретится по эту сторону мушки. А они будут с той стороны. Такие встречи бывают даже приятны.
Нет, дело было не в этом. Чувство было такое же, как и в те минуты, когда распахивалась перед ним та дверь, ведущая в никуда, когда его охватывало отчаяние пустоты, когда он вдруг прозревал, возносился ввысь и мысленным взглядом видел бессмысленность всего, бесцельность. Нет, нет, сказал он себе, цель была. И знал, что кривит душой. После того, как стало ему безразлично, задушит он своими руками Эдди Макинтайра или нет, он понял, что ему будет так же безразлично, убьет он Доула или нет, убьет Папочку или нет.
Наверное, Марквуд неспроста все пытал его о том, какие у него в жизни цели. Странный человек этот Марквуд. Таких он не встречал никогда. Путаный, любопытный, говорливый, как ребенок. Арт часто чувствовал себя с ним как старший с ребенком. Снисходительное покровительство. Иногда раздраженье. Но бывало, что этот взрослый ребенок заставлял его задумываться над простыми, казалось бы, вопросами.
«Ну хорошо, — говорил ему Марквуд, — вот ты признаешь, что убивал. А думал ли над тем, можно ли убивать вообще?» — «Что значит можно? — недоумевал Арт. — Раз я убил — значит, можно». — «Нет, — морщился Марквуд, — ты меня не понимаешь. Ты убил, другой убил, ограбил, подсунул шприц — это все происходит. Не об этом же речь. Но хорошо ли это? Для этого ли рождается человек? Для этого ли два миллиона лет он разгибался, распрямлял спину, становился человеком разумным? Для того ли перестал быть животным, чтобы начать охотиться друг за другом? Волк ведь не охотится на волка, а тигр на тигра. Хорошо ли все это, правильно ли? Или человеческий разум — это страшная, нелепая ошибка природы, которой никакой разум, осознающий сам себя, не нужен…»
Странные, незрелые какие-то вопросы задавал Марквуд ему, и все-таки разговоры эти чем-то влекли его. Нелепостью своей, что ли? А может быть, не так уж они и нелепы? Может, есть что-то в метаниях Марквуда? Он хоть не притворяется, что сам знает ответы. А раз не притворяется — значит, откровенен. А раз откровенен — значит, доверяет. А раз доверяет — значит, не боится его. Значит, или хозяин, или друг. Но Марквуд не был его хозяином. Никак не был. «Друг» — слово-то какое странное, редкое. Он бы сам его никогда не вспомнил, если бы Марквуд сам не употребил его несколько раз…
— Уже светает, — сказал Мэрфи хриплым, суконным голосом. — Проверьте оружие, скоро придется отсюда уходить.
Филипп Кальвино посмотрел на Папочку. Тот дремал рядом, нагнув голову и распластав жирные щеки по груди. На виске, у конца брови, мерно билась синяя жилка. Бровь была кустистая, и в ней проглядывали седые волоски. Стареет Папочка, подумал Кальвино, но нервы у него, как всегда, железные. А может быть, у него вообще нет нервов? Людям без нервов хорошо. Зачем человеку нервы? Нервничать? Чем ближе они подъезжали к Риверглейду, тем больше он нервничал. Нет, не потому, что сомневался в успехе. Все было продумано много раз, а Тэд Валенти свое дело сделал — дал знать, когда Коломбо созрел для встречи в Риверглейде в доме Доула, Таков уж мир. Было время, когда дон Коломбо только рассмеялся бы при мысли, что поедет на встречу с каким-то там выскочкой Кальвино. А теперь вынужден. Не смог удержать в руках семью, все пошло прахом. С того самого момента, когда они заставили его поверить в то, что Руфус Гровер — их шпион, шпион, посланный доном Кальвино и Папочкой. Единственный у Коломбо действительно порядочный и толковый человек. Вовремя, вовремя, что и говорить, провели они эту операцию. Еще немного — и Гровер в конце концов раскусил бы Валенти. А победил все-таки он, Филипп Кальвино. Оказался прозорливее, хитрее, настойчивее. Он не испытывал никакой личной ненависти к Коломбо. Просто им обоим стало тесно. Старые границы между Скарборо и Уотерфоллом уже мешали. Двух семей на эту территорию стало многовато. Кто-то должен был уйти, и этот кто-то будет Коломбо. А если Коломбо оказался хитрее, ушел бы он, Филипп Кальвино. Вот и все. Простая математика, как дважды два.
Он посмотрел на часы. Скоро должен был быть поворот. И Папочка словно почувствовал, что пора просыпаться. Открыл один глаз, посмотрел на него, подмигнул и разом, по-звериному, проснулся. А вот и поворот. Машины охраны впереди свернули с шоссе на съезд, за ними машина Кальвино и хвост. У Восточных ворот Риверглейда машины охраны отъехали в сторону, а автомобиль Кальвино остановился на площадке проверки.
— Обожди, Филипп, — сказал Папочка. — Я проверю еще раз. Хотя все в порядке, но не помешает.
Он вылез из машины и подошел к двум охранникам, стоявшим у опущенных шлагбаумов. Молодые ребята с напряженными от волнения лицами. Один даже рот раскрыл. Дитя природы.
— Не проезжали еще? — тихо спросил Папочка.
— Нет, — ответил один из охранников.
— Все нормально?
— Все. Ни одного человека по полицейским пропускам не впустили. Только местных жителей, по определителю личности. Ограду всю проверили рано утром с вертолета — все цело. Да и по приборам никто к проволоке не подходил.
— Молодцы, — кивнул Папочка. — Сейчас мы проедем, а через четверть часа должна появиться и их машина. Вы ее пропускаете, но не регистрируете. Еще через часок обе машины уедут, и вы ничего не знаете и никого не видели. Когда наша машина будет выезжать, получите по пять тысяч НД, как договаривались.
— Да, — хриплым голосом сказал охранник, у которого все время был открыт рот.
«Дитя природы. Еще бы не открывать рот, когда он уже чувствует тяжесть пачки денег в кармане», — подумал Папочка.
Он вернулся в машину и кивнул главе семьи:
— Все в ажуре.
— Поехали, — кивнул Кальвино.
Охранник нажал кнопку, и первый, а за ним и второй и третий стальные шлагбаумы поднялись, словно салютуя машине.
— По-моему, пора, — сказал Мэрфи, — что-то они задерживаются.
Он медленно шел по улице, держа в руках прибор для определения утечки газа. В форменном комбинезоне и фуражке газовой компании Скарборо он был почти неузнаваем.
Невдалеке послышался шум автомобиля.
— Они, — сказал Мэрфи. — Ты готов?
— Да, — сказал Арт и повернулся к автомобилю спиной.
Если у Кальвино и могли бы возникнуть подозрения, при виде двух служащих газовой компании, то человек, повернувшийся спиной, не опасен и сам не думает об опасности. Никогда не стой к врагу спиной — гласит один из первых законов джунглей. Но он стоял к врагам спиной — в этом и был весь фокус. Законы хороши до известного предела.
Машина остановилась у ворот, и в то же мгновение Мэрфи бросил гранату и дернул Арта за рукав. Раздался взрыв, в лицо толкнул горячий воздух, пахнуло дымом. Человек, открывавший ворота, что-то
