избавиться от нее. Она должна была бы обидеться, но вместо этого почувствовала страх. Получив отпор у отца, он теперь наверняка направит свою ярость на кого-нибудь другого, а в данный момент она для него — превосходная цель. Ее нервы больше не выдержат. Сейчас ей в жизни хотелось только одного — чтобы ее оставили в покое и дали возможность работать над портретом.
— Да, похоже, он таки хочет получить свой портрет, — пробормотала она.
— Весьма сомневаюсь. Думаю, он оставил тебя здесь, чтобы насыпать как можно больше соли на мои раны.
— Вот в этом весь ты! — возмутилась она. — Дьявольская злоба из тебя так и рвется!
— Я знаю Агустина лучше, чем ты… Уперев руки в бедра, Джемма бросила ему в лицо:
— А я думаю, что ты его вовсе не знаешь! Проницательная улыбка скользнула по его губам.
— Да вы в самом деле очаровали друг друга.
Ты его защищаешь, а он позволил тебе вторгнуться в святилище его любви. Будь осторожна, радость моя, Агустин своими чарами увлечет тебя в постель, если ты не будешь бдительна.
Она стояла слишком далеко, чтобы залепить ему пощечину за подобное кошмарное предположение. Но ведь он не знает всей правды, напомнила она себе, хотя обида от этого не стала меньше. Медленно разжав кулаки, она сухо проговорила:
— После тебя мне сам Сатана не страшен. Расстояние между ними исчезло в один небывало краткий миг. Железной хваткой вцепившись в запястье Джеммы, Фелипе помахал перед ее носом ее же собственной безвольно повисшей рукой.
— Если бы я хоть на мгновение поверил… Она сжала пальцы в кулак.
— Поверил во что? Что я интересуюсь твоим отцом? Да ты мне просто жалок! А теперь убирайся отсюда, иначе я завизжу, и твой отец обрушится на наши головы.
Он отшвырнул ее кулак как какую-то омерзительную тварь. Молча, не отводя от него полного ненависти взгляда, Джемма растерла онемевшую руку. Вот к чему они пришли в своих отношениях — забрасывают друг друга оскорблениями, и каждый старается ударить побольнее. И это к лучшему, снова напомнила она себе. Пока длится словесное истязание, что-нибудь другое вряд ли произойдет.
— Ты находишься в моей спальне, — ледяным тоном сообщила она. — А я сюда допускаю лишь тех людей, которых люблю.
— Например, моего отца?
Охваченная презрением, Джемма стойко выдержала его взгляд. До сих пор она думала, что выпила чашу страданий до дна, изведала все унижения, которые только может преподнести человеку жизнь. Но вот теперь ее обвиняют в вожделении к собственному отцу. Она не станет делать скидку на неведение Фелипе о том, что человек, в страсти к которому он ее обвинил, не только его, но и ее родной отец. Раз он настаивает на своем предположении — что ж, к чему ей отрицать? Она горела желанием наказать его, пусть даже за счет собственного достоинства.
Джемма многозначительно пожала плечами.
— Он такой привлекательный… Фелипе схватил ее за подбородок и сжал с такой силой, что у нее от боли приоткрылся рот.
— Если бы я хоть на мгновение поверил… — повторил он. Внезапно взгляд его потемневших глаз упал на соблазнительную припухлость ее приоткрывшихся губ, и он грубо прижался к ним ртом, покусывая зубами, пока она не ощутила вкус собственной крови. От ужаса, который был страшнее боли, у нее свело желудок и потемнело в глазах. Отчаянно оторвав губы, она услышала его смех. — Теперь я знаю, каково это — целовать взбесившуюся ведьму!
— Теперь я знаю, каково это — когда тебя целует Микки Маус! — взвизгнула она в ответ.
Он захохотал, покидая студию, но в этом смехе не было добродушного веселья, он сулил новые наказания, новые пытки, и Джемму передернуло от страха, только это был не тот страх, на который он рассчитывал. Отвращение двигало ею, когда она подняла руку и яростно стерла следы его поцелуя со своих губ.
— Будь моя воля, я написала бы вас без пиджака, с вашими любимыми орхидеями в руках. Уверена, что в этом случае вы чувствовали бы себя свободнее.
Агустин рассмеялся.
— Сомневаюсь, что совет директоров одобрил бы это. А что, я выгляжу напряженным? — Он поправил воротник легкого серого пиджака, как будто это могло избавить его от напряжения.
— Вначале — да, — улыбнулась Джемма, смешивая краски.
— Знаете ли, не так-то это просто. — Он неловко шевельнулся на стуле с прямой спинкой. Положение главы совета директоров требовало именно такого стула.
— Хорошо понимаю вас, — Джемма рассмеялась. — Я как-то позировала в художественной школе, и сидеть в одном положении, не двигаясь, показалось мне самой настоящей мукой. Я вам искренне сочувствую.
Чуть отступив от холста и закусив зубами кисть, она большим пальцем сделала несколько мазков на портрете. Работа продвигалась прекрасно — лучше, чем можно было предполагать. На первом сеансе Агустин де Навас был скован, неестествен, они оба испытывали неудобство. Но теперь, к концу четвертого сеанса, им стало хорошо и спокойно друг с другом.
— Разомните ноги, я пока приготовлю кофе, а после еще полчасика поработаем, если, конечно, вы выдержите.
Агустин поднялся, лениво потянулся, подошел к холсту, как обычно после сеанса, и стал рассматривать портрет, потирая подбородок и время от времени прищуривая темные глаза.
Джемма кипятила воду для кофе на крошечной плитке и бросала на него любопытные взгляды. Реакция людей на собственное изображение на холсте всегда ее интересовала. А реакция Агустина — более, чем чья-либо еще. Он — ее отец. Работа над его портретом странным образом воздействовала на ее чувства. Каждое движение кистью что-то добавляло к его портрету — на холсте — и для нее самой. Здесь, в этой студии, он был другим. Резкие черты его жесткого характера сглаживались. Их беседа поначалу не складывалась, но потом полилась свободнее. Иногда они вовсе не разговаривали, но это не имело никакого значения — между ними даже молчание говорило о раскованности.
Джемма налила две чашки кофе. Он ей нравится — это она поняла и догадывалась, что сама нравится ему; Чувство было приятным.
— Фелипе когда-нибудь сюда приходит? — неожиданно спросил Агустин, принимая от нее чашку с кофе. Он снял пиджак, распустил галстук и теперь стоял, облокотившись на раковину. Интересно, размышляла Джемма, что подумал бы Фелипе о своем отце, если бы увидел его сейчас? Агустина трудно было назвать холодным, жестоким негодяем, каким окрестил его Фелипе.
— Нет, — спокойно ответила Джемма. — Он слишком занят Бьянкой, чтобы приходить сюда. Вас должно это радовать.
— Но вас — не радует? Она улыбнулась ему.
— Шесть месяцев назад я думала, что с исчезновением Фелипе жизнь моя закончилась. Но я выжила — и снова выживу.
— Вы — сильная девушка, — его слова прозвучали как комплимент. — А почему Фелипе исчез?
— Я… не знаю, но он улетел с Бьянкой в Нью-Йорк.
Припоминая, Агустин де Навас сузил глаза.
— Верно, по моей просьбе… — (Джемма нахмурилась.) — Они — мои единственные наследники, и бумаги требовали их подписей…
Фелипе должен был бы рассказать ей об этом; вместо этого он позволил ей поверить в то, что… Да какая теперь разница? Если бы он рассказал ей правду, она приняла бы ее, и сейчас они, наверное, были бы женаты. Она давилась кофе, борясь с краской, заливающей ее лицо при этих мыслях. Неважно, сколько пройдет лет, неважно, сколько сил она прикладывала, чтобы доказать самой себе, что сделанного не воротишь, — никогда ей не смириться с тем фактом, что Фелипе приходится ей единокровным братом, а они были любовниками.
— Бьянка со временем станет ему хорошей женой, — произнес Агустин, как будто считая, что должен ей что-то объяснить. — Сейчас она еще молода, как жеребенок, но очень скоро он ее взнуздает и приручит. Она латиноамериканка, как и он сам, — всегда лучше держаться своих. — Его многозначительный взгляд
