грустно, когда я вижу – человек головой качает. Давай примем быстро последние капли, дай мне руку, и я скажу тебе, что ты, как добропорядочный христианин и друг, должен сделать. За твое здоровье! Так. А теперь дай мне свою медвежью лапу – гляди, какая у тебя лопата; ну да, конечно, это все от великих трудов да оттого, что деньги копишь… И выслушай, как говорится с открытым сердцем все, что я тебе напоследок скажу.
Управляющий имением чуть переводит дух, быстро подносит спичку к потухшей папиросе и, снова вытянув шею, шепчет приятелю прямо в ухо:
– Тыниссон, чертов пень, если не сделаешь так, как я говорю, мне будет страшно жаль, что я тебя в школе мало лупил. Разделим остальные двести рублей пополам, ты – сто, я – сто, и тогда кончится этот плач и скрежет зубовный, как говорит Киппель. Идет?
– Ладно! – после некоторого раздумья медленно выговаривает Тыниссон. – Кто с таким цыганом, как ты, справится?
– В порядке! – бьет Тоотс кулаком по ящику. – Эй, Тали, ты там внизу, бери карандаш и отмечай: Тыниссон – сто рублей.
– Ого! – с изумлением восклицают у стола.
Тали берет карандаш и пишет.
– Так, – раздается сверху. – Тыниссон – сто рублей. Теперь прочти мне, сколько там уже набралось.
– Леста – пятьдесят рублей, – читает Тали, – некий студент – пятьдесят, Тыниссон – сто рублей. Итого двести.
– Ладно. Теперь бери снова карандаш. Запиши: Кентукский Лев – сто рублей. И быстренько подсчитай.
– Ур-ра! – доносится снизу. – Триста!
– В порядке! – снова гремит голос Тоотса. – Теперь я могу с миром спуститься с этой горы Синайской и направиться к еврейским лавкам.
Управляющий имением шарит ногой, ища дороги вниз. В это мгновение раздается оглушительный раскат грома, ящики с грохотом рушатся и от Тоотса не остается ничего, кроме голубого облачка табачного дыма, реющего под потолком. С минуту стоит жуткая тишина, как будто несчастного управляющего имением сразила молния. Наконец Леста робко спрашивает:
– Тоотс, где ты?
– Здесь, – слышится голос из-за груды ящиков.
– Что ты там делаешь?
– Ничего. А что мне еще делать особенного. Что надо было сделать – сделано. А сейчас совсем не плохо отдохнуть, только кровать чуточку коротковата.
Управляющий торговлей и одноклассники лезут через груду ящиков на помощь потерпевшему крушение. Обнаруживается, что Тоотс действительно возлежит на постели Киппеля и протягивает к потолку свои длинные тощие ноги.
– Ушибся? – спрашивает Леста.
– Да, ужасно, – отвечает Тоотс с жалкой миной. – Сейчас из меня дух вон. Собирайте скорее на гроб. Тали, теперь ты наверху, а я внизу, бери карандаш и пиши: сам усопший – пять рублей пятьдесят копеек. Хе-хе-хе, пум-пум-пум…
– Дурака валяет, сатана! – грохочет густой бас Тыниссона. – Вишь, зубы скалит.
– Да ну, – все еще лежа, поясняет Тоотс. – Как я мог ушибиться, если бухнулся прямо в постель. А если боялись, что ушибусь, так могли мне сюда соломки подстелить.
Кряхтя и пыхтя, Тоотс пробирается к столу, наливает себе немножко «лекарства от испуга» и говорит:
– Все это очень приятно и умилительно, но я еще не слышал, чтобы человеку можно было помочь одними обещаниями. А ну, Тыниссон, вытаскивай кошелек!
Сам он вынимает из-за пазухи большой потертый «портвель» и выкладывает на стол четыре двадцатипятирублевых бумажки.
Тыниссон вздыхает, растерянно озирается по сторонам и отступает в угол комнаты, к мереже с большим обручем. Он так тщательно запрятал от воров куда-то внутрь почти все свои деньги, что сейчас ему приходится основательно повозиться, расстегивая множество пуговиц, прежде чем он добирается до своих капиталов. Дважды внимательно пересчитав обещанную сумму и засунув оставшиеся деньги на прежнее место, он снова подтягивает свои одеяния до нужной высоты и медленно застегивает пуговицы.
– Ну, вот они, – говорит он, выкладывая пачку на стол. – Хочешь, пересчитай.
– Спасибо, – отвечает Леста. – Большое спасибо!
– Так, – берет слово Тоотс. – Теперь добавь сюда еще свои пятьдесят, потом и Тали добавит свои пятьдесят, и ты сможешь передать от меня привет Лаакману и сказать ему, что Тоотс сам скоро откроет типографию и наложит свою лапу на все печатные заказы всех трех губерний. Налейте-ка мне побыстрее еще чуть-чуть, я вижу, небо проясняется, сейчас засуну полы за пояс и задам стрекача. Особой охоты ехать домой у меня нет, но что поделаешь: старик будет ворчать – обещал, скажет, прийти и не идет. У Тыниссона еще время есть, он у нас барин, разъезжает на этом… ну, как его… на котле или на чугунке. А мне, прогоревшему опману, только и плестись на кляче, а если дорога в гору, то и пешечком. Ничего не поделаешь: всем в малиннике не уместиться, кое-кому и на выгоне оставаться. Так вот и богач и бедняк: стоят друг против друза, а обоих их бог создал. А когда приеду в следующий раз, чтоб книга была готова! Один экземпляр захвачу с собой в Паунвере, или в Россию, или черт его знает – куда придется. Однако пора и честь знать, короче говоря, я ухожу: «Денек разгулялся, кругом благодать, пусти меня в люди, родимая мать».
