решится через Паунвере ездить.
– Вот что, Либле, – говорит серьезным тоном Кийр, – если хотите знать, так волосы у меня вовсе не рыжие, а каштановые. С возрастом они еще больше потемнеют, так что ваши насмешки совсем некстати. И будь они хоть рыжие, хоть даже синие, умный человек никогда не станет издеваться над внешностью своего ближнего. Не то важно, что на голове, а то, что в голове. А если уж разговор зашел о внешности, так никто из жителей Паунвере не выглядит сейчас так смешно и дико, как вы сами.
– Ну нет, извините! – хочет Либле возразить, но умолкает на полуслове: с холма по направлению к сараю идет еще кто-то. – Гляди-ка, нашего полку прибывает, – говорит он, – этак у сарая скоро целое собрание будет, вроде волостной думы. Ну да, господин Кийр, чего мне тут насмехаться или же своим видом хвастаться! Разве могу я, старое корыто, еще хвастаться! Моя песенка спета. Хорошо, коли отец небесный мне еще годков десять-пятнадцать подарит, а там пора и па покой. Я все за молодыми наблюдаю, как они живут, и радуюсь, когда им везет, желаю им долгих лет жизни. А вы смотрите на меня и разговаривайте, как со старой теткой, которая изредка навещает своих племянников и желает им только добра. А ежели порой чуть и поворчит эта тетка, так не ставьте лыко в строку, старому человеку прощать надо.
Мужчина, направлявшийся к ним с холма, оказывается Тыниссоном.
Гляди-ка, уже спозаранку столько мужиков собралось, будто военный совет. Хороню, что он, Тыниссон, по голосу узнал, а то бы никак не догадаться, что это наш звонарь у сарая сидит. Вот ведь до чего усы и борода человека меняют! Ну вот он, Тыниссон, и приехал за салакой, отвезет ее домой; к сенокосу хорошо будет иметь в запасе. Но о чем же все-таки здесь совет держат, если позволено будет спросить?
Тыниссон протягивает однокашникам и звонарю руку и останавливается перед сараем, словно ожидая, что его толстые ноги крепко уйдут корнями в почву. Вся его дюжая фигура как бы черпает жизненную силу из самой земли. При взгляде на него каждый невольно испугается – как бы на этом туго налитом теле вся одежда не лопнула по швам. Его толстые икры и плотные шерстяные брюки не умещаются даже в разрезанных сзади голенищах; сапоги его кажутся кожаными чехлами, натянутыми на бревна.
– Доброго здоровья, – отвечает Либле. – Да когда нам еще совет держать, как не сейчас. – Разве не слышал ты новость – школьный твой товарищ Кийр уже почти что женат и опманом заделался?
– Это что за новость? Ничего не слыхал.
– Ну вот, сам толстый как бык, хоть обручами стягивай, чтоб не лопнул, а таких важных вещей не знаешь. Ступай, ступай домой, возьми календарь и отметь себе: в следующее воскресенье раяская Тээле обручается с портным. Да нет, с каким портным! С управляющим имением! Как помолвку справят, так он сразу же полным ходом в Россию, р-раз! – и плюх прямо в Черное море или на берег моря, или кто его знает, куда… Но опять-таки на опмана учиться.
– Кийр? Но ведь это же Тоотс оттуда, из России, а не Кийр, – широко разинув рот, недоумевает Тыниссон.
– В Россию каждый может поехать, – замечает Тоотс, ковыряя в зубах. – Дорога никому не заказана.
Проходит немало времени, прежде чем Тыниссон наконец уясняет себе смысл сказанного Либле.
– Ну, а теперь полагалось бы новость эту и спрыснуть, – предлагает в заключение звонарь. – Как вы думаете, молодой барин Кийр, не податься ли нам всем в Паунвере, не выпить ли пару стаканов пива за здоровье молодой барыни?
– Нет! – трясет головой Кипр и поворачивается, собираясь уходить. – Приходите в воскресенье, тогда и спрыснем. Ты, Тыниссон, тоже приходи, вот тогда…
Рыжеволосый приподнимает шляпу и удаляется, что-то бормоча про себя. А Либле вполголоса напевает ему вслед:
На другое утро Либле спозаранку снова в Заболотье. Его бритый подбородок и верхняя губа успели уже покрыться редкой черной щетиной, а макушка стала синеватой от первой темной поросли.
– После веселья слез не миновать, кто же этого не знает! – говорит он управляющему имением. – Помолвки-то нету!
– Как это – нету? – переспрашивает управляющей.
– Нету. Жена моя ходила вчера в Рая и своими ушами слышала, как Тээле говорила Жоржу: «Никакой помолвки не будет».
– Ото! Это что значит? – таращит глаза Тоотс. Это лаконичное сообщение ему весьма по вкусу: где-то в глубине души его вспыхивает искорка надежды.
– Поди знай, что это значит, но так Тээле и сказала. Ну, конечно, рыжий давай перечить: я, говорит, уже на воскресенье приятелей позвал. Как же я теперь скажу им, чтобы не приходили? Но девушка ни в какую, знай твердит: «Можешь звать кого угодно, только не сюда, а к себе домой. Если мне кто нужен будет, так я сама его позову, без посредников». Вот те и на! Затевай после этого помолвки, зови пиво да вино распивать!
– Черт побери! – грызет себе ногти управляющий. – Неужели… неужели женитьба эта и замужество совсем-таки разладились?
– Вот этого я не знаю. Об этом вчера разговора не было. Поживем – увидим. Я, конечно, считаю, что после веселья слез не миновать, из такого дела толку не будет. Но одно я твердо знаю: рыжий еще до воскресенья сюда притащится и скажет – не приходите! Но, знаете что, господин Тоотс, вы тогда ему на глаза не показывайтесь, Удирайте все равно куда, пусть рыжий в собственном соку варится.
– Как это? – спрашивает Тоотс.
– А вот…
Звонарь умолкает на полуслове и так и остается с разинутым ртом: в эту самую минуту со двора доносится голос Кийра – тот спрашивает Йоозепа.
– Тьфу, нечистая сила! – отплевывается Либле. – Точно проклятие какое, будет за тобой плестись до самой могилы, до небесных врат и то дойдет. Давайте удерем!
