одеваться. Несложная процедура — влез в шорты, надел футболку, сунул ноги в разношенные сандалии, и можно начинать трудовой день. Первым барьером на моей дистанции был завтрак вместе с родными, когда следовало держаться возможно более смирно на случай, если старший брат Ларри почуял запах ежа. Не следовало родному брату, полагал я, обладать таким острым обонянием.
Завтракали мы в маленьком саду у выстланной плитняком и оплетенной лозой веранды. Сад имел весьма старомодный вид: квадратные, круглые, треугольные или звездообразные маленькие клумбы были обложены белым камнем. Посередине каждой из них стояло танжериновое деревце, источавшее в лучах солнца упоительный запах. У подножия деревьев росли незатейливые цветы — незабудки, гвоздики, лаванда, флоксы, левкои, табак и ландыши. Этакая площадь Пиккадилли для местных насекомых, а потому — мое любимое охотничье угодье, ибо тут мне попадалось все — от бабочек до муравьиных львов, от златоглазок до хрущей, от больших жужжащих шмелей до тоненьких ос.
Стол помещался в тени под танжеринами, и вокруг него, расставляя тарелки, ковыляла, тихо постанывая, наша служанка Лугареция. Профессиональный ипохондрик, она постоянно лелеяла семь или восемь недугов, готовая, если вы не были начеку, усладить ваш слух живым и порой муторным описанием того, что творится в недрах ее утробы или как ее варикозные вены вибрируют, точно тамтамы дикарей, ступивших на тропу войны.
В этот день я с удовольствием отметил, что у нас на завтрак омлет. У мамы было заведено варить на медленном огне до полной прозрачности мелко нарезанный лук и затем смешивать с ним снесенные нашими собственными курами яйца с яркими, как солнце, желтками. Однажды моя сестра Марго в филантропическом порыве выпустила кур погулять. Они нашли клочок земли с диким чесноком и поклевали вволю, так что на другое утро наш омлет отличался совершенно необычным вкусом. По мнению моего брата Лесли, это было все равно что есть обивку с кресел греческого автобуса.
Недурно начинать день с омлета. Я обычно съедал две порции, после чего уписывал четыре-пять тостов, густо намазанных медом из наших собственных ульев. Чтобы меня не сочли обжорой, спешу объяснить, что потребление такого количества тостов с медом было сродни слушанию лекции по естественной истории или участию в археологических раскопках. Ульями заведовал муж Лугареции, щуплый мужчина, по лицу которого можно было подумать, будто он несет на своих плечах непосильное бремя забот; да так оно, собственно, и было, в чем всякий мог убедиться, проведя десять минут в обществе его супруги. Когда он извлекал из наших пяти ульев тщательно припасенный пчелами фураж, они жалили его так нещадно, что ему несколько дней приходилось отлеживаться в постели. И во время пчелиных атак он неизбежно ронял соты на землю, где они становились бесподобными липкими ловушками для снующих поблизости насекомых. Как ни старалась мама процеживать мед, прежде чем подавать на стол, в нем всегда таилась небольшая интересная зоологическая коллекция. А потому намазывать хлеб пахнущим мускусом золотистым лакомством было все равно что плавить янтарь, в коем можно найти все, что угодно — от крохотных мошек и гусениц до жуков и многоножек. Однажды меня обрадовала находка уховертки неизвестного мне вида. Словом, завтрак был в биологическом смысле чрезвычайно интересной трапезой. И меня весьма огорчало, что остальные члены семьи совершенно не интересуются зоологией и отнюдь не разделяют моих восторгов по поводу содержащихся в меде сокровищ.
Именно за завтраком знакомились мы со своей почтой, которая поступала (если вообще поступала) раз в неделю. Я писем не получал, но возмещал этот изъян чтением журнала «Животные и зоопарки» и прочих ученых трудов, повествующих о «Приключениях черной красавицы Ринтин-тин» и прочих зоологических героях. Пока мы ели и просвещались, каждый читал избранные места вслух для Других членов семейства, коим, естественно, было не до того, чтобы слушать.
— Мэрдок вздумал опубликовать свое жизнеописание,— с презрением в голосе сообщил Ларри.— Как мало надо прожить на свете, чтобы обрушивать свою автобиографию на головы ничего не подозревающей публики! Ему, наверно, нет и двадцати пяти. Можно мне еще чая?
— В одном швейцарском зоопарке у носорогов родился детеныш! — с ликованием докладывал я родным.
— В самом деле, милый? Я рада за них,— отзывалась мама, листая каталог семян.
— Тут сказано, что снова входят в моду рукава с буфами и жесткая отделка кисеи,— объявляла Марго.— Давно пора...
— Конечно, дорогая,— говорила мама.— Уверена, ци-нии хорошо примутся тут у нас. На клумбе сразу за уль-ями; Там хватает тепла.
— Бьюсь об заклад, за мою коллекцию кремневых ружей можно выручить целое состояние в Англии. Там платят безумные деньги за всякую дрянь,— просвещал Лесли глухую к его словам аудиторию, листая свой каталог оружия.— На днях я купил тут одно за двадцать драхм — в Англии за него дали бы не один фунт.
Как ни странно, хотя, казалось бы, каждый был поглощен изучением своей почты, вибрирующие щупики все улавливали, бракуя большую часть из того, что говорилось, и превращая нас в негодующее сборище, если кто-то произносил нечто неподобающее. В это утро всех завел Ларри — точнее, он поджег шнур, ведущий к пороховой бочке.
— Ух ты, здорово! — радостно воскликнул он.— Анту-ан де Вер собрался погостить у нас.
Мама воззрилась на него поверх очков.
— Послушай, Ларри,— сказала она,— мы только чтсЦ избавились от пачки твоих друзей. Я не желаю принимать! новую ораву, это уже чересчур. Просто сил не хватает, и| готовить надо на всех, и тут еще Лугареция со своими ногами, и все такое прочее.
Ларри обиженно уставился на маму.
— Я вовсе не прошу тебя жарить для Антуана ноги Лугареции,— заявил он.— Уверен, они вовсе не съедобны, если все, что она про них говорит, правда.
— Ларри, знай меру,— строго заметила Марго.
— Разве я предлагала жарить ноги Лугареции? — разволновалась мама.— Не говоря уже о том, что у нее варикозные вены.
— Уверен, в Новой Гвинее их посчитали бы деликатесом,— продолжал Ларри.— Там вены, наверно, заменяют спагетти. Но Антуан привык к культурной пище, вряд ли он станет их есть, даже если их обваляют в панировочных сухарях.
— Я говорю не про вены Лугареции,— окончательно возмутилась мама.
— Как же,
— Ларри, ты выводишь меня из себя,— сказала мама.— И не вздумай говорить людям про ноги Лугареции так, будто речь идет о продуктах из моей кладовой.
— А кто все-таки этот де Вер? — спросил Лесли.— Небось какой-нибудь из этих женоподобных гомиков?
— Ты не
— Смуглый? — подсказал Лесли.
— Красивый,— сказала Марго.— Во всяком случае, кое-кому он кажется красивым. Я так не считаю. По-моему, так он слишком стар. Ему, наверно, все тридцать исполнились. Я бы не увлеклась такой старой кинозвездой, а ты?
— Я бы не увлекся, будь он красив, будь он звезда, будь он стар и будь он мужчина,— твердо произнес Лесли.
— Когда вы двое закончите препарирование качеств моего друга...— начал Ларри.
— Только не ссорьтесь, дорогие,— вмешалась мама.— Право, вы, дети, способны ссориться из-за всяких глупостей. Так вот, насчет этого де Бера или как его там. Ты не мог бы отменить его приезд, Ларри? Такое беспокойное лето выдалось, столько людей к нам приезжают, просто сил нет, и кормить всех надо...
— Ты что — боишься, ноги Лугареции не сгодятся? Мама поглядела на него со всей свирепостью, на какую только была способна, свирепостью, которая могла бы встревожить разве что еще не оперившегося воробьишку.
