— Ну хватит, Ларри, оставь в покое вены Лугареции, не то я рассержусь по-настоящему,— сказала она.
Это была ее любимая угроза, и мы никак не могли выяснить для себя, какая разница между просто рассердиться или по-настоящему. Вероятно, в представлении мамы существовало несколько степеней негодования, не меньше, чем цветов в радуге.
— Как бы то ни было, я не могу отменить его приезд, если бы захотел,— отозвался Ларри.— Письмо датировано двенадцатым числом, и он, должно быть, давно в пути. Думаю, он прибудет с афинским пароходом на следующей неделе или еще через неделю. Так что на твоем месте я бросил бы эти вены в котел и поставил вариться на медленном огне. Не сомневаюсь, Джерри сможет добавить еще какие-нибудь ингредиенты вроде дохлой жабы. Мой нос говорит мне, что в эту минуту у него в комнате что-то гниет.
Ну вот... Он учуял ежа, а ведь я в своих исследованиях добрался еще только до легких. Плохо, когда спальня старшего брата находится рядом с вашей.
— Ладно,— сдалась мама,— если он только один, как-нибудь справимся.
— Был только один, когда мы виделись в последний раз,— отозвался мой брат.— Возможно, каким-то чудом на месте одного Антуана возникло двое, близнецы, так сказать, но об этом мы узнаем только по его прибытии. На всякий случай стоит предупредить Лугарецию, чтобы приготовила две постели.
— Ты знаешь, что он предпочитает есть? — спросила мама, явно перебирая в уме разные меню.
— Пищу,— коротко ответил Ларри.
— Нет, ты точно меня рассердишь,— сказала мама. На время наступила тишина, каждый сосредоточился на своей корреспонденции. На время, которое и на Корфу почему-то не стояло на месте.
— Интересно, как стал бы смотреться страстоцвет на восточной стене? — произнесла мама, отрывая взгляд от своего каталога.— Такие красивые цветы... Я так и вижу всю стену, покрытую этими цветками, а вы?
— Страсть — как раз то, чего нам тут не хватает,— отозвался Ларри.— А то за последнее время наш дом стал похож на монастырь.
— Не вижу, какое отношение страстоцвет имеет к монахам,— возразила мама.
Ларри вздохнул и собрал свои письма.
— Почему бы тебе не выйти снова замуж? — спросил он.— А то совсем что-то завяла, точно перетрудившаяся монашка.
— Ничего подобного,— возмутилась мама.
— Ты становишься похожа на сварливую старую деву,— сказал Ларри.— Так выглядит Лугареция, когда она в ударе. Эти твои стенания насчет страстоцвета — типично фрейдистский симптом. Тебе явно не хватает хорошей любовной встряски. Вышла бы ты замуж снова.
— Что за вздор ты несешь, Ларри! — ощетинилась мама.— Снова выйти замуж! Чушь! Твой отец никогда бы этого не допустил.
— Папы уже скоро двадцать лет нет на свете. Думаю, его возражением можно и пренебречь, верно? Выходи-ка ты замуж по всем правилам закона.
— Ларри, сейчас же прекрати говорить такие вещи при Джерри,— все больше расходилась мама.— Это же просто возмутительно! Как будто ты незаконнорожденный!
— А ты поступаешь жестоко и бездушно. Подавляешь естественные инстинкты твоих детей в угоду собственному эгоизму. Откуда у нас, мальчиков, взяться доброму, здоровому эдипову комплексу без отца, которого мы могли бы ненавидеть? Может ли Марго по-настоящему ненавидеть тебя, если нет отца, в которого она могла бы влюбиться? Ты хочешь, чтобы из нас выросли порочные чудовища. Можем ли мы успешно развиваться, становясь похожими на других людей, без ненавистного и презираемого отчима? Выйти снова замуж — твой материнский долг. Брак сделает тебя женщиной. А то ты чахнешь на глазах, превращаешься в старую брюзгливую распустеху. Вспомни про любовь, пока ты еще в состоянии ковылять вдогонку за представителями противоположного пола, внеси немного веселья в жизнь детей и страсти в свою собственную.
— Ларри, я не намерена сидеть здесь и слушать этот бред. Снова выйти замуж, еще чего не хватало! Да и кого бы ты предложил мне в мужья? — спросила мама, поддавшись на розыгрыш Ларри.
— Ну, ты сама тут на днях расхваливала внешность парня, который стоит за рыбным прилавком в Гарице,— ответил Ларри.
— Ты с ума сошел! — воскликнула мама.— Ему еще и восемнадцати нет.
— Возраст не играет роли, была бы страсть. Говорят, у Екатерины Великой были пятнадцатилетние любовники, когда ей самой перевалило за семьдесят.
— Ларри, остановись, это просто отвратительно. Не говори таких вещей при Джерри. Все, я не желаю больше слушать это словоблудие. Пойду лучше посмотрю, что там Делает Лугареция.
— Поверь мне, если выбирать между ней и тем рыботорговцем в Гарице, я предпочел бы смотреть на второго.
Мама удостоила его сердитым взглядом и удалилась на кухню.
Наступила пауза, мы размышляли.
— Знаешь, Ларри,— заговорила наконец Марго,— тут я готова, в виде исключения, согласиться с тобой. В последнее время мама и впрямь стала хандрить. Ходит с каким-то потерянным видом. По-моему, это нехорошо. Необходимо ее как-то расшевелить.
— Верно,— согласился Лесли.— Лично я считаю, это оттого, что она слишком много общается с Лугарецией. Вот и заразилась.
— Ты хочешь сказать, что варикозные вены — заразная болезнь? — Марго испуганно поглядела на свои ноги.
— Да нет же,— сердито ответил Лесли.— Я говорю про все эти охи да ахи.
— Точно,— подхватил Ларри.— Десять минут в обществе Лугареции — все равно что ночь вместе с Борисом Карлоффом и горбуном из «Собора Парижской богомате-< ри». Сомнения прочь — мы обязаны подумать, как спасти нашу маму для потомства. Что ни говори, под нашим водительством она была на высоте. Уж я постараюсь.
С этим зловещим заявлением он ушел к себе, а все остальные разошлись по своим делам и быстро забыли о прискорбном отсутствии у нашей мамы друга жизни.
Когда мы снова собрались на веранде, опасаясь, что солнце окончательно расплавит нас прежде, чем мама и Лугареция соберутся подать второй завтрак, прибыл Спиро на своем древнем «додже», нагруженном всякой всячиной для нашей кладовки, от дынь до помидоров, а также свежайшим хлебом, чья корка отставала от булок, как кора от пробкового дерева. Привез он и три завернутые в мешковину огромные прямоугольные глыбы льда для нашего холодильного шкафа, предмета гордости, радости и изобретательности мамы.
Спиро вошел в нашу жизнь, как только мы прибыли на Корфу, в качестве водителя такси и в несколько часов стал нашим гидом, наставником и другом. Его своеобразное владение английским языком, приобретенное во время недолгого пребывания в Чикаго, избавило маму от непосильной задачи овладеть греческим. Его обожание нашей мамы было беспредельным и бескорыстным, и всем своим поведением он подтверждал повторяемое им заявление: «Господи, да иметь я такая мать, я каждое утро стоять перед ней на коленях и целовать ее ноги». Толстенький коротыш с густыми темными бровями, он смотрел на мир типично греческими черными задумчивыми глазами, и загорелое лицо его напрашивалось на сравнение с этакой добродушной горгульей. Сейчас он тяжелой походкой поднялся на веранду и затянул литанию, которая нам изрядно надоела, ему же явно доставляла удовольствие.
— Доброе утро, мисси Марго. Доброе утро, мистеры Ларри. Доброе утро, мистеры Лесли. Доброе утро, мистеры Джерри,— говорил он нараспев, и мы дружно отвечали хором:
— Доброе утро, Спиро.
По завершении этого ритуала Ларри не спеша глотнул анисовки.
— Спиро, у нас проблема,— сознался он.
Это было все равно что сказать английскому догу: «Гулять!» Спиро весь подобрался, и глаза его сузились.
— Говорить мне, мистеры Ларри,— отозвался он низким рокочущим голосом; должно быть, такие
