в её лицо. Как же часто с тех пор, как к нему в руки попал портрет прелестной незнакомки, всматривался он в небесные черты, ломая голову над тем, почему такой грустью светятся её прекрасные серые глаза?
Поздней ночью, когда все спали, Данте Лейтон до боли в глазах всматривался в адресованное ему письмо, снова и снова перечитывая послание, с трудом разбирая корявый почерк своего капитана:
…и поэтому-то я и ждал так долго, ничего не говорил тебе, малыш, ведь если ты сейчас читаешь эти строки, значит, мне крышка. А если я пошел на корм рыбам, то все это уже не имеет никакого значения. Никому это не интересно, кроме, разве что тебя, не так ли, сынок? Поэтому, думаю, ты заслуживаешь объяснения, хотя сам я терпеть их не могу. Да и мне многое непонятно до сих пор. Кто-то, может быть назовет это судьбой, то, что случилось в тот день. Не знаю, может, так оно и есть. Слишком много непонятного, необъяснимого видел я на своем веку, чтобы сейчас ломать голову, почему так случилось.
Все, что мне известно, это то, что случившееся со мной в тот день было неизбежно. Я уже плавал много лет, в Лондоне бывал нечасто и почти никого не знал там. И в тот день я тоже был один, бродил по улицам, глазея по сторонам, когда вдруг в витрине обычной лавки увидел портрет женщины с ребенком. Меня как будто громом поразило. Бьюсь об заклад, парень, ты такого не испытывал. Я стоял столбом, как последний дурак, не в силах оторваться от этих серых глаз. Она будто бы заглянула мне в самую душу. И мне показалось, что эти глаза умоляют о чем-то, она просила о помощи именно меня, Седжвика Кристофера и только меня одного. Вдруг я почувствовал, что, может быть, мне удастся сделать что-нибудь такое, что развеет тоску в этих изумительных глазах.
Согласен с тобой, я просто старый дурень, да и лавочнику, скорее всего, именно это пришло в голову, когда я вдруг, как бешеный, влетел в его лавчонку и принялся расспрашивать о леди на портрете. Он немногое смог рассказать. Однако теперь я знал, кто она такая. Это была леди Элейн Джейкоби, аристократка и светская красавица. Потом я выяснил, что она внезапно и трагически погибла как раз в то время, когда я возвращался в Англию. У меня потемнело в глазах. Не знаю, как я пережил это! Наверное, лавочник подумал, что я спятил, особенно, когда я не торгуясь, заплатил до последнего пенса безумную цену, которую он заломил за портрет. Хорошо, что он не понял, что за счастье иметь перед глазами это дивное лицо я охотно заплатил бы и вдесятеро больше!
Немного подобрев при виде денег, лавочник разговорился и охотно принялся пересказывать все те сплетни, что ходили по Лондону об этой прекрасной даме и, особенно, о мальчике, её сыне с лицом маленького ангелочка. Он был её единственным ребенком, и Лондон не знал ещё более распущенного, более легкомысленного молодого повесы, чем этот юный аристократ. Невинный малыш с ясным взором превратился в распутного негодяя, пустившего по ветру и огромное семейное состояние, и доброе имя своей семьи. Похоже, в конце концов подлец докатился до того, что, не раздумывая, заложил даже портрет матери, чтобы расплатиться с долгами.
И тогда я вдруг понял, что должен сделать. Я решил разыскать тебя, сынок. Думаю, в тот день я действительно сошел с ума, ведь, прости меня, Господи, я был бы даже счастлив, если бы ты на самом деле оказался тем гнусным подонком, каким мне описывали тебя! Уж я бы устроил так, чтобы у тебя не осталось бы иного выхода, кроме, как вызвать меня на поединок! Да, мальчик, тогда я мечтал о том, чтобы пристрелить тебя, но все изменилось, стоило мне только занять место за игорным столом напротив тебя и заглянуть в твои серые глаза. Они тебе достались от матери, малыш и это тебя и спасло. Я снова видел перед собой прелестную даму с портрета и уже не мог поднять руку на её сына…
И конечно, ты оказался именно таким, каким я тебя представлял! Ты был высокомерен и заносчив, как черт, но это было у тебя в крови, таким уж тебя воспитали и я не мог винить тебя за это. Но я видел и то, что беспробудное пьянство и самый гнусный разврат уже почти уничтожили в твоей душе то лучшее, что в ней было когда-то. Самая подлая смерть ждала тебя и порой мне казалось, что ты и сам догадывался об этом. Но я не мог допустить, чтобы это случилось, не мог, особенно, когда заглянул тебе в глаза.
В них было сожаление и какая-то непонятная тоска и ещё что-то странно напоминающее взгляд твоей покойной матери на портрете. Была в этом взгляде какая-то загадочная грусть и покорность судьбе, как будто эта изумительная женщина заранее знала о том, какое горе ты когда-нибудь принесешь ей. Однако, как бы то ни было, ты по-прежнему был её ребенком, её сыном, которого она обожала, и только это много лет назад и спасло тебя от моей мести.
В ту ночь я торжественно поклялся, что сделаю из тебя достойного человека. Либо ты вновь станешь мужчиной, либо обретешь покой на дне океана. И, Бог мне судья, малыш, но я чуть было не сдержал свою клятву в первый месяц после твоего появления на корабле. Твое бесконечное нытье и жалобы чуть было не стоили тебе жизни.
Но, как ни странно, ты выстоял. Она могла бы гордиться тобой, думал я. К несчастью, мне не дано было счастье узнать прекрасную даму с портрета, но зато я любил её так, как никогда и никого в своей жизни. Может быть, это чувство было сродни безумию. Иногда я чувствовал, что попал в ловушку, из которой мне не выбраться до конца моих дней, ведь я обречен тешить себя бесплотной мечтой. С таким же успехом я мог бы ловить лунный свет, но ни за что в мире я не согласился бы отказаться от этой страсти.
Было, однако, нечто, что я был бы рад изменить. Я совершил нечто такое, что узнай ты об этом, и даже ты презирал бы меня. Воспользовавшись тем, что мне было хорошо известно, кто ты такой, я спрятал портрет твоей матери, поклявшись никогда не говорить тебе, что он у меня. Мне удалось даже убедить себя, что я поступаю так ради твоего же блага. Я хотел, чтобы ты навсегда запомнил тот день, когда продал портрет матери. Ты должен был мучаться угрызениями совести при воспоминании о своем постыдном поступке. К тому времени я уже понял, что ты все бы отдал, лишь бы вернуть портрет, ведь я вернулся однажды в ту же лавчонку, надеясь приобрести что-нибудь принадлежавшее леди Элейн. Лавочник и рассказал мне, что ты был у него, допытываясь, кто же приобрел миниатюру. К счастью, он не смог выдать меня, так как и сам не знал ни меня самого, ни моего имени. Мне стало известно, что ты опять играл, надеясь раздобыть достаточно денег, чтобы выкупить портрет.
Сколько раз я несправедливо ревновал тебя к ней, ведь тебе выпало счастье столько лет быть с ней рядом! Теперь я смиренно прошу простить меня за эту глупую ревность. Конечно, с моей стороны это было просто глупо, малыш, но ведь у каждого из нас есть свои слабости. Моей слабостью стала твоя мать. Сколько же раз я плакал, проклиная в душе горькую несправедливость судьбы!
Если бы только … впрочем, что говорить. Мне хотелось бы лишь чтобы ты наконец узнал всю правду. А ещё я бы хотел, чтобы ты знал, как часто я думал о тебе, словно о родном сыне, которого у меня никогда не было. Теперь я не мог бы гордиться тобой больше, даже если бы ты был моей собственной плотью. Именно поэтому, сынок, я завещаю тебе свою долю в корабле. Пердита — все, что у меня есть и у неё может быть только один капитан — это ты. Надеюсь, что мои партнеры поймут меня и с уважением отнесутся к моему последнему желанию — видеть тебя командиром Пердиты. К сожалению, они простые купцы и могут побояться доверить прекрасное судно самому молодому капитану из всех, что ступал на палубу корабля. Если так случится, не задумываясь, продай мою долю и найди себе другой корабль, и пусть он станет твоим. Бьюсь об заклад, парень, что ты успел за эти годы поднакопить деньжонок! Ведь нам попалось немало кораблей в последнее время, и ты исправно получал свою долю, хитрец! Конечно, сумма не Бог весть какая, но я знаю, что ты откладывал каждый пенс, почти ничего не тратя на себя, только не догадываюсь, зачем. Впрочем, это твое дело, меня это не касается. Но на твоем месте, сынок, я потратил бы эти деньги, чтобы завести свой собственный корабль, и только свой, тот, что будет принадлежать одному тебе. Ты должен наконец стать себе хозяином, малыш.
Прими на прощание лишь один совет от человека, который не раз видел, как гнев и гордость приносили одно только горе. Ты стал неплохим человеком и настоящим мужчиной. Ты понял, что значит честь и пользуешься уважением своей команды. Я бы никогда не смог упрекнуть тебя в жестокости, ведь порой лишь безжалостному удается выжить. Но не забывай, что когда ты на борту, твой первейший долг — заботиться о команде и любой ценой сохранить корабль. Помни, что лишь в бою ты можешь дать волю своей ярости.
Последние годы я все больше опасаюсь, что когда-нибудь ты вспомнишь о мести. Догадываюсь, что ты и выжил-то потому, что надеялся вернуть себе все, что когда-то потерял. Не могу винить тебя за эти мысли. Боюсь только одного — что мысль о мщении год за годом будет сжигать тебя изнутри. Помни, мальчик мой, часто бывает так, что тот, кто мстит, страдает гораздо больше своей жертвы.
Я давно уже понял, что месть не всегда бывает сладка, часто вслед за ней приходит раскаяние. Ты можешь потерять гораздо больше, чем приобретешь, запомни это. И ещё один прощальный совет от
