Кукейносцы ликовали, славя на все голоса своего князя. Толпа любит тех, кто побеждает. Самый слабый, самый маленький и ничтожный из толпы чувствует себя в такие минуты победителем.
– Слава! Слава! – гремело вокруг.
– Рубон! – потрясали мечами дружинники князя.
– Рубен! – торжествующе поддерживала толпа. И все-таки большинство кукейносцев были недовольны тем, что князь не прикончил чужака. Они имели право на кровавое зрелище, все эти ремесленники и купцы, боярская челядь и смерды из окрестных поселений. Они требовали крови, потому что слышали от ливов, что в устье Двины тевтоны проливают человеческую кровь реками.
– Князь, возьми его живот! – яростно требовала толпа. – Убей тевтона!
Вячка снял с головы шлем, встряхнул слипшимися волосами. Постепенно успокаивалась разгоряченная поединком кровь. Он сорвал пучок травы, вытер ею меч, со скрежетом загнал меч в ножны.
– Убей! Убей! – ревела толпа.
Он поднял вверх десницу в боевой перчатке.
– Убей! – кричала женщина, державшая на руках ребенка.
– Убить легко, – сказал Вячка, и сразу смолкла, словно онемела, толпа. – Жизнь отлетает от человека, как птичье перышко. Человеческую выю можно перещипнуть двумя пальцами. Я не жалею его, – глянул князь на тевтона, который сидел на песке, обхватив голову руками. – Он шел убить меня. А сейчас он словно червяк, на которого могучим копытом наступил зубр. Он лежит у моих ног, а хотел сидеть на моей груди и обрезать мне уши. Там, – резко взмахнув рукой, Вячка указал на запад, – его братья точат ножи, чтобы отрубить нашим воям головы, вьют веревки, чтобы связать и угнать в неволю наших жен и детей. Там насыпают в лари зерно, чтобы засеять им могилы наших предков. Я, князь Кукейноса Вячеслав, говорю: отпустим его, сохраним жизнь кровавому татю, чтобы там, в Риге, услышали наши слова. А слова такие: мы не хотим войны ни с рижской церковью, ни с орденом тевтонов. Не мы к ним, а они приплыли к нам. Пусть глянут на небо, пусть увидят божий престол. И бог скажет им: остановитесь! Остановитесь, ибо анафема ждет вас и геенна огненная. Я отпускаю тевтона, – махнул десницей Вячка.
– Слава! – закричала толпа.
– Пусть увидит тевтон, как мы умеем мстить. Приведите сюда мураля Братилу, – повелел воям князь.
Обессиленного, искалеченного Братилу вытащили, словно бревно, из подземелья, поставили перед онемевшей толпой. Он с трудом держался на ногах. И тут, расталкивая людей, выбежала вперед знахарка Домна.
– Светлый наш князь, – упала она в песок перед Вячкой, – не губи моего сына. Пожалей меня, твою черную рабыню. У тебя тоже есть дитя. Пожалей моего Братилу. Я ж твою доченьку лечила и еще лечить буду. Вечно за тебя, светлый князь, богу молиться буду. Пожалей!..
– Твой сын – тать и убийца. Он хотел убить меня, князя, – строго ответил Вячка. – Иди в терем, женщина. Домна подползла к сыну, обвила руками его ноги.
– Зернышко мое… Солнышко мое… А как же ты маленький был и зубик у тебя первый вырос, да потом выпал, завернула я тот зубик в полотно, бросила за печь и сказала: «Мышка, мышка, на тебе лубяной, дай мне костяной…» Истлеют теперь твои зубки в сырой земле…
Она заголосила, забилась в отчаянии, хватая горстями серо-желтый песок и посыпая им седую голову. Братило глядел на нее и, казалось, не узнавал ту, чей голос пугал его ночью, когда он вместе с тевтоном лез через кукейносские заборолы. Голос пропал. Легко было душе без того голоса.
– Палач, – решительно сказал Вячка, – верши суд и дело.
Палач со своими помощниками связал Братиле руки и ноги веревкой, сплетенной из конского хвоста. Потом Братилу всунули в большой кожаный мешок.
– Тевтону дарят жизнь, а моего сына убивают?! – вскрикнула старая знахарка, разъяренной волчицей вскакивая на ноги. Казалось, горе омолодило ее, – дико заблестели глаза, смелыми и уверенными сделались движения. С головой, посыпанной песком, она подбежала к Вячке, став напротив него, гневно заговорила: – Зашивай в мешок обоих. И тевтона зашивай. Пусть река берет две души, а не одну. Слышишь, князь?
Вячка молчал. С удивлением смотрел на свою рабыню. Заговорил камень! Заговорила сама земля. Старая воробьиха замахнулась слабым общипанным крылышком на льва. Чудеса! Да он сейчас же прикажет вытрясти душу из этих старых желтых мощей. Раб должен молчать, склонив шею, когда говорит или думает хозяин.
– Слышишь, князь? – не отступала Домна. Он видел серый мох бровей, в которых желтели песчинки.
– Нездил, – сказал Вячка вою, первым попавшемуся на глаза, – этой женщине тут не место. Отведи ее в терем.
Нездил был молодой, широкоплечий и послушный. Он поднял знахарку на руки и понес в терем. Женщина заливалась горькими слезами.
Братилу вот-вот должны были зашить в мешок. Последние минуты сияло над ним небо. В последний раз шевелил волосы ветер, вольно взмывающий над Двиной, над Кукейносом. В толпе Братило заметил латгала Стегиса. Латгал стоял с охапкой дров в руках, худые щеки его нетерпеливо подергивались – видно, спешил затопить вовремя все печи в княжеском тереме.
– Благослови, отче, – сказал Братило дьяку, который в отсутствие иерея Степана вел службу в кукейносской церкви.
– Бог благословит, – хмуро выдохнул дьяк, однако перекрестил Братилу сухой щепотью.
Когда длинный нескладный мешок несли к реке, людям показалось, что из него, из тьмы предсмертной, доносилось тихое всхлипыванье…
Тевтона же отпустили в Ригу, только не верхом и даже не пешком. Соорудили небольшой плотик с шестом посередине, посадили на него и крепко привязали к шесту графа Пирмонта. Он только сопел, опустив голову.
