сполз к ногам епископа – страх разорвал ему сердце. И тут раненый баллистарий поднялся в челне во весь рост, и челн покачнулся. Держа за длинные окровавленные волосы, баллистарий поднял голову Ако. Клирики запели.
– Давид убил Голиафа, – радостно сказал тогда епископ…
И сегодня при воспоминании о том дне у него взволнованно забилось сердце. Он неторопливо пошел по залитой солнечными лучами площади к своему дому. Сзади почтительно семенили молчаливые клирики. Он шел по городу, созданному, возведенному им самим. Он страстно верил, что с божьей помощью этот город тысячу лет будет стоять над Двиной, подставляя грудь тревожному морскому ветру, и поколения тевтонов с большой благодарностью будут вспоминать его, епископа Альберта.
– Бог испытывает своих избранников, как золото в огне, – весело сказал он клирикам. Те поняли, что у монсиньора хорошее настроение – он всегда в таких случаях начинал говорить цитатами из Библии.
Альберт жил неподалеку от церкви Иоанна, на втором этаже просторного каменного дома, который готландские зодчие построили по его собственным чертежам. Прислуживал ему немой безухий монах из Динамюндского монастыря Иммануил. Этот монах участвовал в четвертом крестовом походе, когда под ударами европейских рыцарей рухнул златоглавый богатый Константинополь. Те незабываемые дни были наполнены дымом, огнем и золотом. Золото лежало всюду: на площадях, на улицах, на небольших тенистых двориках, на городском ипподроме. Им набивали седельные сумы. Рыцари, покорившие Константинополь, чувствовали себя хозяевами всего мира и создали, избрав императором Болдуина Фландрского, Латинскую империю. Потом, когда отправились на юг к Иерусалиму освобождать гроб господний, Иммануилу и его друзьям не повезло. Сарацины, как злые духи пустыни, налетели с кривыми саблями со всех сторон на бледнокожих латинян. Иммануил попал в плен. Многих его друзей, насильно обрезав им крайнюю плоть, сделали мусульманами. От страха он потерял дар речи. Потом сбежал, шел, полз по пескам, видел полузасыпанные рыжим песком скелеты рыцарей, в которых прятались от зноя ящерицы, слышал гневный голос пустыни, когда она начинает петь под порывами раскаленного ветра. От голода чуть не потерял рассудок, отрезал свои уши и съел их…
Альберт поднялся по винтовой лестнице на второй этаж, вошел в свой кабинет, который служил еще и домашней молельней. Иммануил снял с епископа плащ, митру, принес медный сосуд с водой. Ополаскивая пальцы, осторожно протирая холодной водой лоб и щеки, Альберт с легкой улыбкой спросил у немого:
– Иммануил, тебе не снились сегодня сарацины? Погляди внимательнее – может, у тебя еще что-нибудь, кроме ушей, обрезано?
Так шутил епископ. Будучи целыми днями на людях, под пристальными взглядами, он уставал, каменел душой, и эти грубые шутки над молчаливым слугой стали ему необходимы – они хоть немного снимали груз бесконечных забот.
Иммануил привык к таким вопросам, и они его не смущали, как поначалу. Он спокойно держал в загорелых руках медный сосуд, ждал, пока епископ смоет с себя тленную пыль суетных жизненных дорог. Он испытывал наслаждение от такого терпеливого ожидания. «Этот немой монах своим высокомерным спокойствием напоминает аравийского верблюда, – думал, вытирая мягким льняным полотенцем лицо и руки, Альберт. – Не каждый умеет так держаться, даже я».
Иммануил с полотенцем, сосудом и плащом вышел. Теперь он в своей каморке чистит епископский плащ.
Альберт сел на мягкий, фландрской работы пуф, зажмурил глаза, расслабил руки и ноги. Нелегко быть разодетой куклой, которая должна каждый день являться народу. Кто может сказать, что у епископа легкий хлеб?
Он сидел в абсолютной тишине. С души слетала усталость. Она наполнялась мягким светом, небесная музыка, серебряная, чистая, пробуждалась в ней. Это были, пожалуй, самые приятные мгновения в его беспокойной, нервной жизни. Тихо звучала небесная музыка, словно пение жаворонка. Бог входил в душу.
Епископ открыл глаза. Сквозь цветное венецианское стекло узких окон пробивалось вечернее солнце, освещая алтарь, где лежала Библия, переписанная рукой святого папы Григория. В кабинете было множество серебряных подсвечников с тяжелыми и длинными восковыми свечами. На глухой стене висело черное распятие Христа в терновом венце. На стене напротив поблескивали копье, меч и щит с католическим крестом – оружие епископа.
Альберт подошел к алтарю, осторожно, почтительно взял Библию, стоя начал читать, словно крошечными глотками пил мед. Жизнь становилась ясной и понятной. Кровь, пот, слабость, неверие – все оставалось позади. Он словно видел огромный золотой престол Христа, сияющий в небесной голубизне, слепивший глаза искристыми лучами, как солнце. «Кто я? – умиротворенно замирая, думал епископ. – Ничтожный раб веры. Песчинка. Но мне хорошо, мне приятно быть рабом и песчинкой».
Он подошел к окну, глянул на улицу. Только маленькую полоску земли увидел он, лужок, который не вытоптали и не скосили – он, епископ, запретил. Детские головки одуванчиков белели под солнцем. Мир, тишина и благость были там, где росли одуванчики.
Он снова углубился в Библию, снова поплыл по широкой бездонной реке, которая течет сквозь вечность. Приятно было читать – неторопливо, смакуя слова и предложения, примеривая все написанное в святой книге к себе, к своей особе.
«Ты – скала, на которой я построю свою церковь», – сказал Иисус Христос апостолу Петру. Когда Христос позовет его, епископа Альберта фон Буксвагена, к себе, то скажет, обязательно скажет, что он, епископ, скала, на которой построена рижская церковь.
Нет, он, епископ Альберт, не песчинка. Он только перед богом песчинка, а для всех остальных, для тех, кто смотрит на него снизу вверх, кто готов поцеловать его сандалию, он – скала, само солнце. Как хорошо быть песчинкой и чувствовать каждое мгновение, что ты – солнце.
Вошел Иммануил, знаками, понятными одному епископу, доложил, что аудиенции ждет клирик Генрих.
– Пусти его, – велел Альберт. Вот с кем ему обязательно надо поговорить сегодня.
Генрих, склонив красивую светловолосую голову, поцеловал епископа в плечо, смиренно, покорно остановился на пороге.
– Проходи, сын мой, садись, – епископ подвинул к Генриху пуф с гнутыми ножками. – Я всегда рад тебя видеть.
– Благодарю вас, монсиньор, – скромно ответил Генрих и сел.
