– Пайке, – прошелестело в нескольких шагах от него.
– Я здесь, дети дьявола, – громко сказал Генрих. – Я здесь, грязные, лживые летты.
Он решительно вышел из своего укрытия и направился к церкви. Белая фигура бросилась к нему, и тогда Генрих ударил ее мечом. Закаленное тевтонское железо насквозь пронзило чью-то слабую мягкую плоть.
И сразу, как показалось, утих ветер, замолкло бурлящее озеро. Десятки людей ринулись из тьмы на Генриха, повалили его. Губами, всем лицом ощутил он ледяную сырость земли.
Убеле! – донесся до Генриха отчаянный крик. – Убеле, девочка моя! Неужели он убил тебя?!
Глава четвертая
(часть III)
Он стоял, привязанный крепкими смоляными веревками к ясеню, и ждал своего конца. С разбитого лица капала кровь. Разодранная сутана превратилась в лохмотья.
Занимался рассвет. Отшумела ночь, улегся ветер, и озеро Остигерве было удивительно спокойное, лучистое и неподвижное, как венецианское зеркало. Не верилось, что ночью бушевала такая страшная буря, что волны на озере были высотой с церковь.
Генрих в последний раз глядел на свою церковь, на свое дитя, которое вынянчил, выпестовал в этом диком краю и которое должно было погибнуть у него на глазах. Со всех сторон летты тянули к церкви сухой хворост, коряги, бревна, старательно обкладывая ее стены этим лесным добром. Словно муравьи, они стаскивали все в одну кучу, только муравьи строят, создают, а эти готовились уничтожить.
Ждали огня, который посланец должен был принести с кладбища. Там, на кладбище предков, на поминальном костре сейчас сжигали юную Убеле. Потом ее останки закопают в землю – по обычаю леттов плоть того, кто уходит из жизни, надо вернуть Хозяйке Земли. Кем бы ни был покойник, его обязательно возвращают земле: мужчину кладут головой на восток, женщину – головой на запад. И непременно в могилу, вырытую лопатой, или ножом, или дубовым суком, или, если ничего нет, голыми руками.
Ждали огня. Генрих ждал смерти.
«Почему она взялась сыграть роль кровавой Мораны? – думал об Убеле Генрих. – Заставили старейшины? Заставил Вардеке? А может, она согласилась сама, по своей охоте? Если бы я знал, что это она, я бы не поднял меч».
Только об этом раздумывал он, ибо надежды на спасение не было никакой, смерть была неминуема, а смерти он не боялся. Он боялся только мучений, боялся короткого мгновения перехода с этого света на тот, а там, на небесах, он был твердо убежден, его сразу же встретит дева Мария, возложит ему на голову золотой венец героя.
Показался светловолосый загорелый юноша. Он бежал, держа высоко в руках глиняный горшок с огнем. Летты взволнованно, радостно зашумели.
Старый Вардеке взял горшок с огнем, подошел к куче хвороста, облитого смолой, и разбил горшок о стену церкви. Пламя занялось сразу, как огнекрылый голодный дракон.
– Славно горит дом тевтонских псов! – закричал Вардеке. Летты, мужчины, женщины и дети, взялись за руки и, распевая песни, начали танцевать напротив церкви. Пламя освещало их возбужденные лица.
Потом шумной гурьбой они побежали к озеру, бросались в воду, с головой погружаясь в ее чистую голубизну.
– Смывайте тевтонское крещение! – неистовствовал старый Вардеке, черпая воду ладонями и поливая свою седую голову.
«Боже, почему ты не ударишь сейчас с небес огненной стрелой? – кусая губы, почти теряя сознание, думал Генрих. – Почему не превратишь озерную воду в серу и кипящую смолу?»
Жар от огромного костра был такой нестерпимый, что у Генриха на щеках вскочили пузыри, затрещали волосы. Он зажмурил глаза, боясь, что они лопнут, вытекут от близости огня, – не хотел, отправившись на тот свет, встретить там деву Марию слепым.
Летты, отойдя от костра, обсуждали, как наказать заморского священника.
– В нем – нечистая сила, – показывая пальцем на Генриха, корчившегося от жара, говорил старый лысый летт. – Таких убивают рябиновым колом. Надо вырубить в лесу кол в рост безвременно умершего мальчика и бить нечистика перед самым наступлением поры привидений, когда куры садятся на насест.
– Я знаю, как наказать его, – с глубокой печалью в голосе проговорил Вардеке. Все обернулись к нему. После смерти любимой внучки он резко постарел – волосы совсем побелели, щеки запали, трясущиеся руки не находили места, и только в глазах оставалась прежняя сила. Глаза были словно твердые острые кремни.
Вардеке подошел к Генриху, отвязал его от дерева и продолжил свою речь:
– Он – летт, его родители были леттами. Несмышленым сосунком его увезли за море, научили чужому языку, чужой вере. Потом он вернулся, чтобы и нас, земляков своих, перевести в тевтонскую веру, заставить кланяться своему богу, будто у нас, леттов, нет Праматери Жизни и Смерти, Праматери Земли и Воды.
Летты одобрительно зашумели. Мечи и копья поднялись над головами.
– Но в каждой речке, высыхающей от зноя, на дне остается хоть капелька воды. В душе каждого вероотступника, изменившего памяти своих предков, остается хоть одна жгучая слеза, которой он тайком от всех, даже от самого себя, оплакивает свой грех.
Вардеке испытующе глянул на Генриха и продолжал:
– Ты – Пайке. Голосом Мораны мы думали разбудить струны твоей души. Но там, в Тевтонии, ты оглох.
И все-таки ты Пайке. Запомни это. Сейчас я покажу тебе могилы твоих родителей, и там, у этих могил,
