всякий интерес. Это Африка, приятель… Ну, прибыли. Дом, милый дом…
Внезапно перед ними выросла пыльная посадочная полоса, обозначенная по краям пустыми ржавыми бочками из-под дизельного масла. На дальнем конце блестел на солнце сарай из рифленого железа. Рядом стояла мачта, с которой безжизненно свисал флаг Обьединенных Наций. Множество голых черных детишек бежало по площадке, размахивая руками. Они возникли ниоткуда, словно скрывались, окопавшись в песке.
На уровне земли жара мгновенно стала невыносимой. Букер обливался потом в костюме-тройке, даже пилот в рубашке с короткими рукавами весь взмок. – Здесь, должно быть, как в духовке, – сказал Букер. – Сто двадцать градусов по Фаренгейту, – по крайней мере, днем. – А ночью? – Сто двадцать. Всегда сто двадцать, днем или долбанной ночью. Садимся!
Шасси ударили по затвердевшей грязи, вздымая под крыльями тучи пыли. Тормоза завизжали, пилот переключил зажигание и указал на детей, носившихся вокруг самолета. – Когда-нибудь одного из этих маленьких ублюдков разрежет на куски пропеллером. Это единственный способ заставить кого-нибудь из здешних что-то усвоить.
Он выключил двигатели и потянулся мимо Букера, чтобы открыть дверь. Это было все равно, что открыть дверь плавильной печи, подумал Букер, вспоминая свой визит на сталеплавильную фабрику, которой семья Баннермэнов владела в Питтсбурге. Жара была подобна взрыву. Она вмиг высушила пот на всем теле и вызывала такую слабость, что он едва не упал, выбираясь наружу.
– Крепись, парень! – пилот выпрыгнул и проводил Букера в тень навеса, где тот на миг остановился перевести дыхание. Внутри был пыльный 'лендровер' с открытым капотом. Рядом высокий бородатый блондин с яркими голубыми глазами вытирал ветошкой грязные руки. Он был в коротких шортах и сандалиях, и Букеру, даже в его теперешнем состоянии не составило особого труда догадаться, что это один из несчастных норвежцев.
– Ну, как, Карл, – бодро заговорил пилот, явно неподвластный жаре, – подбросишь нас до лагеря беженцев?
Выражение лица норвежца, и без того меланхоличное, еще больше затуманилось. Он покачал головой. -Машине к а п у т, – сказал он.– Я думал, может вы привезли запчасти. – Ладно. Не бери в голову. Они там слышали самолет. Кто-нибудь приедет. – Возможно. Они очень заняты. – Насколько далеко лагерь? – спросил Букер. Он лелеял надежду на автомобиль, возможно даже с кондиционером, на бутылку холодного пива. На сотню футов вокруг берег озера скрывали слои гниющей разлагающейся рыбы, крупные черепа скелетов белели под яростным солнцем. Вонь ошеломляла.
Перспектива ожидания казалась невыносимой. Даже в тени земля обжигала сквозь подошвы прочных черных туфель. Он ощутил зуд, и оглянувшись, обнаружил, что его руки покрыты множеством зеленых мелких мух, потом осознал, что они и на его лице. Он попытался смахнуть их, но мухи налетели еще пуще, деловито облепляя веки и ноздри.
– Озерные мухи, – объяснил норвежец. – Они кусаются не очень больно. Лагерь примерно в десяти километрах. – Он указал на нагромождение скал. – За этим.
Букер с трудом мог представить, как вообще кто-то способен жить 'за этим', не то, что множество беженцев.
– Лагерь большой? – спросил он, гадая, есть ли там помещение с душем или хотя бы с кондиционером. – Большой, – ответил норвежец. – Несколько гектаров. Там тысячи людей живут в палатках – те, кому повезло, конечно. – В палатках? Тысячи людей? О т к у д а? – Они перешли границу Уганды. Там, в Уганде, засуха, племенные стычки, гражданская война, говорят, даже каннибализм. Кенийцы не хотят их здесь, поэтому согнали их в лагерь. Если они попытаются бежать, племя туркана убьет их. Здесь едва хватает пищи и воды самим туркана, так что не надо их винить. – Он выглянул из-под руки. – Похоже, вам повезло.
Вдали, между двумя скальными выступами Букер увидел или п о д у м а л, что видит – клуб пыли. Он присмотрелся, пока у него не заболели глаза, затем разглядел черную точку. Она увеличивалась. К горькому разочарованию Букера, это оказался открытый джип. При мысли о том, что в нем предстоит проехать десять километров, у него заныла голова. – Карл, пива для нас не найдется? – спросил пилот.
Норвежец скорбно покачал головой. -До следующего самолета – нет. В любом случае, генератор тоже к а п у т. Нету льда.
Джип промчался по полосе, сопровождаемый ордой голых, тощих как стервятники детей. Букер не понимал, как они могут бегать по такой жаре. Мам он с трудом мог стоять. Джип остановился, женщина встала из-за руля, и, как только Букер увидел ее, он внезапно ожил, словно снова оказался в Кайаве холодным осенним утром, и, стоя на лестнице, смотрит, как Сесилия и ее отец садятся на коней, чтобы возглавить охоту с гончими на огромном лугу, а кругом, насколько в силах видеть глаз, тянутся земли Баннермэннов – округлые полые холмы, отливающие в ясном свете красным и рыжим…
Тогда она была в черной амазонке и высокой шляпе с вуалью – женщинам Баннермэннов полагалось ездить по-дамски на псовой охоте в Кайаве. Это была одна из тех 'особенностей', коих легион, что отличала Банкермэннов от других людей – даже от других б о г а т ы х людей.
Она всегда была худой – среди Баннермэннов вообще не было толстых, словно лишний вес не являлся проблемой для тех, кто принадлежит их классу и состоянию. Сейчас она еще больше похудела, а ее кожа была залеплена пылью и мошками. На ней были брюки защитного цвета и бледно-голубая рабочая рубашка, мокрая от пота. Голову обматывало подобие бурнуса, создающего некий религиозный эффект, вроде тех покрывал, что носят в наиболее либеральных монашеских орденах. На рукаве у нее была повязка с красным крестом.
Он подошел к краю навеса, чтобы она могла ясно его видеть, пытаясь сообразить, как лучше сообщить известие. Около двух дней он не думал почти ни о чем другом, но теперь, когда он был здесь, все заготовленные фразы казалось невозможным произнести. И в этом не было необходимости. Она догадается, лишь только его увидит.
Она остановилась в нескольких футах, все еще на солнцепеке. Прикусила губу, точно так же, как в Девоне, когда выиграла Резервный чемпионат, и в тот день, когда они расстались.
– Мартин! – сказала она тем ровным голосом, что он так хорошо помнил, казавшимся посторонним совершенно лишенным эмоций, но всегда трепетавшим от усилий скрыть свои чувства – которые, как предполагалось, не должны быть присущи Баннермэннам. – Это отец?
Букер кивнул. Он надеялся, что сумел придать своему лицу достаточно траурное выражение, несмотря на мошек. Сам он не скорбел по Баннермэнну, как и большинство людей – но знал, что Сесилия будет.
– Он болен, Мартин? Он зовет меня?
Букер откашлялся. Ему хотелось бы поговорить с ней так, чтоб их не слушали пилот и норвежец, но он не мог заставить себя выйти на солнцепек. Он чувствовал, что выглядит нелепо – без сомнения, единственный человек на сотни миль вокруг в темно-синем костюме-тройке и с черным кожаным кейсом под мышкой. -Сеси, он умер, – наконец, мягко сказал он.
Он решил не говорить о смерти Баннермэна больше, чем должен. Должно пройти достаточно времени, чтобы Сеси узнала, что случилось. Сейчас неподходящий момент.
Мгновение они стояли, глядя друг на друга в молчании, затем Букер выступил на солнцепек и обнял ее, когда она разрыдалась. Она была последней из детей Артура Алдона Баннермэна, кто узнал об его смерти. И единственной, кто заплакал.
Посол Роберт Артур Баннермэн получил известие о смерти отца двумя днями раньше, в Каракасе, хотя ему не сразу сообщили об ее обстоятельствах. Позднее он сумел оценить иронию ситуации.
Его не было в резиденции, когда поступило сообщение. В его обычае было покидать посольство в шесть часов, если не было назначено официальных приемов, с категорическим указанием не беспокоить его, разве что в крайнем случае. Но в отношениях между Соединенными Штатами Америки и Республикой Венесуэла редко возникали крайности, что было одной из причин, по которой Роберта Баннермэна направили на этот
