Утро было на редкость прекрасное. Солнце выплыло из-за горы и всю землю затопило прозрачным теплым светом. Все отсыревшее в ночной прохладе — крыши домов, заборы, деревья, — все отходило теперь, чуть парило, издавало волнующе-свежий, резковатый запах подгнившей древесины, зелени, подсыхающей земли… Взошло солнце, и природа светло безмолвно ликовала. Человеку бы так!
— Побежим? — предложила Ольга. И первая побежала. Юрий побежал за ней следом.
— Неудобно немного… Оль?! — негромко крикнул он на бегу.
— Учитель?.. За бабой с утра пораньше?! — Ольгу взял такой смех, что она остановилась и долго хохотала, запрокинув голову.
Юрий стоял рядом, улыбался, любуясь ею, такой же свежей, здоровой, чистой, как само это утро.
— Ты как это утро, Ольга, — сказал он.
— Милый ты мой, — с нежностью сказала Ольга, погладила его мягкой, теплой ладошкой по голове, по щеке. — Умненький мой. Малышечка моя…
Юрия обожгла такая неожиданно сердечная, неподдельно-родная интонация и нисколько не обидело, что он «малышечка».
Пришли к реке. Пиджак Юрия лежал на берегу.
— Купаться будешь? — спросила Ольга, глядя на Юрия, готовая опять смеяться.
— Я плавки не взял, — простодушно сказал Юрий.
Ольга опять засмеялась: что-то смешно ей было сегодня, все смешно.
— Сколько тебе лет, Юра? — спросила она, раздеваясь.
— А что? — Юрий покраснел и всячески старался не выдать волнения, какое охватило его при виде ее полуобнаженного тела.
— А что?
— Ну так. Сколько?
— Двадцать шесть, — он прибавил себе полтора года.
— А мне — двадцать девять, — Ольга бросила платье на камни, распрямилась, чуть прогнулась назад, раскинула руки. — Двадцать девять, тридцать, тридцать пять, сорок — все. Бабий век — сорок лет.
— Чепуха, — счел нужным сказать Юрий, думая в это время: раздеваться ему или нет. И решил, что не нужно.
Ольга постояла над водой, глядя в нее, потом сразу ухнула с головой вниз… Вынырнула, охнула и поплыла от берега, загребая одной рукой. Крикнула:
— Хорошо! Обожгло всю!..
Юрий понимал, что не надо бы ему сейчас раздеваться — показывать свое отнюдь не атлетического сложения тело, но и сидеть дураком на берегу, когда женщина купается, тоже как-то неловко. Он быстренько, пока Ольга была далеко, скинул одежду и тоже, как она, ринулся с головой в студеную воду. Действительно обожгло.
— Плыви сюда!
Юрий поплыл было, но вернулся.
«Еще судорога, на грех, сведет», — подумал он.
…Лежали на теплых камнях. Юрий нет-нет да невольно взглядывал на Ольгу. Молочно-белое, гладкое, крепкое тело ее все было в мелких светлых капельках и блестело под солнцем, как чешуйчатое.
«Такой я еще не видел», — должен был признаться Юрий.
«Приедет Петр, наделает беды, — думала в это время Ольга. — Убьет кого-нибудь: меня или его».
— Юра, я ведь замужем, — сказала она серьезно. И ждала, что скажет Юрий. Рук с лица, которыми защищала глаза от солнца, не отняла.
— Ну и что? — спросил Юрий. — Разве не бывает?..
— Бывает, — согласилась Ольга. — Ты поможешь мне закончить институт, — Ольга отняла руки от лица, приподнялась на локте. — Я все перезабыла.
— Вспомним! Чего там помогать-то, господи.
— Нет, не просто окончить — не так. Так я могу. Все должно быть очень серьезно, Юра. Все должно быть удивительно серьезно, ты не представляешь себе, как! Должна быть огромная библиотека с редкими книгами. Должно быть два стола… Ночь. За одним ты, за другим я. Полумрак, только горят настольные лампы. И больше ничего. Два стола, два стула, две раскладушки… Нет, одна такая широченная старинная кровать, застеленная лоскутным одеялом. И наволочки на подушках — ситцевые, с цветочками… Ты кого больше всех любишь из ученого мира?
— Коперника, — первое, что пришло в голову, сказал Юрий; он никогда так не думал: кого именно больше всех.
— А я — Циолковского. Я видела в Калуге его домик… Здорово это — почти всю жизнь прожить непризнанным. Только под конец, когда уже ничего не нужно… А?
— Это — подвижники, — согласился Юрий. Его тоже постепенно захватывало чувство, какое владело сейчас Ольгой; она умела заражать. — Это — чисто российское явление.
— Вот именно! А еще в доме должна быть мастерская…
— Какая мастерская?
— Столярная и слесарная. Много-много всяческих инструментов! Столы мы себе сами сделаем… — Ольга резко качнула головой, стряхивая каплю воды, наползавшую со лба на глаз. Пристально посмотрела на Юрия, так, что тому не по себе как-то стало. Легла на спину и опять закрыла лицо руками. И замолчала.
Четыре дня не было Петра Ивлева. Все эти четыре дня Ольга уходила вечером из дома и возвращалась глубокой ночью.
Фонякин зачуял что-то недоброе. Попробовал было поговорить с женой, та отмахнулась.
— В клуб ходит, куда еще.
— Каждый вечер-то?
— А чего тут такого? Что она, старуха, что ли?
— Она мужняя жена — вот что тут такого! — рассердился Фонякин. — Нет мужа дома — нечего одной по ночам шляться.
Жена нехорошо покривилась.
— Муж…
— А кто же он ей?
— Не пара — вот кто! — выпалила жена. — Вывезла!.. Таких-то у нас своих хоть отбавляй.
— Во-он ты как, — Фонякин понял, что жена, если что и знает, не скажет: зять был ей не по душе.
И запала ему в голову неспокойная дума.
«Против Петьки что-то замышляют, не иначе».
Один раз застал мать и дочь, о чем-то оживленно беседующих. При его появлении обе враз смолкли. Ольга ушла в свою комнату.
— Чего затеваете? — прямо спросил Фонякин.
Жена притворно всполошилась:
— Ты что?! Чего затеваем? Господи-батюшка!.. Скажет тоже.
— Смотри, — пригрозил Фонякин. — Я вам парня в обиду не дам. Поняла?
А на пятый день ему принесли в кабинет письмо. Ему лично.
Фонякин не дочитал письмо; у него в кабинете было много народу. Сидел, как помоями облитый, боялся посмотреть в глаза людям.
«Вот оно!.. Начинается», — думал.
Крепился, сколько мог, потом не выдержал, сказал:
— Товарищи, мне что-то… того… худо малость. Пойду полежу. Закончим на этом.
Шел домой скорым шагом. Правая рука — в кармане, письмо в кулаке — сжал так, что ладонь вспотела.
