Не думать. Не думать.
Жозеф приехал быстро, ночью нет пробок, а она его не узнала. Да и как узнать яркого томного визажиста в пожилом чернявом мужике с лысиной, в старых джинсах и футболке «Чикаго Буллс», выпрыгнувшем из раздолбанной «тойоты»? Никак невозможно узнать.
Что ж так долго-то? Вышел бы хоть кто-нибудь, сказал Вивиане слово, ну два, и ушел бы – но она бы знала! Знала, о чем уже можно думать, а о чем – нет.
Она уже видела такое лицо у мужчины. У дедушки. У Железного Монти, Монти-Керосинщика, Монти Полмиллиарда. На похоронах ее отца. Дед держался просто отлично, но только до тех пор, пока на крышку гроба не обрушился первый ком земли. И тогда у деда стало такое лицо…
Заострившееся, черное на висках и под глазами, старое и очень юное одновременно. Юными были глаза, глаза ребенка, который не понимает, как же так, вот только что человек был, и вот уже земля летит вниз, на крышку гроба, и больше никогда, никогда…
Не каркай! Не каркай, идиотка! Вот когда выйдут и скажут, тогда… Пока сиди и прижигай проклятую дырку.
Джейд лежал на ковре в гостиной – огромная гора шерсти. Задние ноги слабо и ритмично подергивались.
Шейн приподнимал лохматую морду, трогал лапы, и все это безжизненно валилось обратно, так страшно, так окончательно, что Вивиана тихо взвыла, бухнулась на колени и торопливо стала нащупывать пульс на шее. Так ищут пульс у людей, она понятия не имела, где надо искать пульс у собак, и, наверное, именно поэтому она его нашла. Тонкая ниточка жизни билась под шерстью.
Из оскаленной пасти струйкой текла слюна, ковер под мордой был мокрым.
Именно тогда у Шейна и стало такое лицо.
Вивиана Олшот сидит в машине в четыре часа утра, курит тридцать пятую сигарету и переживает за беспородную дворнягу. Этого быть не может, но это именно так. Ей хочется выть в голос и плакать, плакать, плакать…
Они вдвоем подняли Джейда и понесли к выходу. Он был тяжелый, страшно тяжелый, килограммов пятьдесят точно. Еще бы, овчарка, волкодав и бобтейл, и это только то, за что Шейн ручался…
Разумеется, Шейн мог запросто поднять мистера Джейда в одиночку, он много раз это делал в парке и дома, но теперь Джейд был неподвижным, обвисшим и ужасно тяжелым, поэтому Вивиана помогала. Она несла собачью голову, все время шепча что-то бессвязное и очень нежное.
Она понятия не имела, как надо шептать что-то нежное. Она не могла сейчас вспомнить, что именно говорила мистеру Джейду по дороге к лифту.
А потом они приехали к салону Жозефа и забарабанили в боковую дверь, туда, где было отделение для Пупсиков и канареек, а также варанов и попугайчиков, и охранник уже почти вызвал полицию, но вдруг узнал в ошалелой, чумазой и босой девице в вечернем платье Вивиану Олшот – узнал и позвонил Жозефу.
Жозеф приехал одновременно с бригадой реаниматоров, и мистера Джейда переложили из машины на настоящую каталку, и вот в самый последний момент этот лохматый паршивец приоткрыл мутный, умирающий глаз и лизнул Вивиане руку сухим горячим языком. В ту же секунду с ней что-то случилось, и она села на мокрый асфальт у дверей и закусила грязные кулаки, а Шейн бросил на нее яростный и отчаянный взгляд. Жозеф рявкнул коротко и отправил ее в машину, а мужчины убежали вслед за каталкой в туманную даль стерильного коридора ветеринарного отделения.
Первые полчаса Вивиана глухо и бурно рыдала, прижимая к трясущимся губам облизанную старым псом руку, а потом впала в ту самую прострацию, в которой пребывала по сей момент.
Прошло еще с полчаса, дождь перестал, и тогда из стеклянных дверей вышел Шейн. Под глазами у него была синева, а сами глаза – красные.
Как он ей тогда сказал? Плакать – не стыдно…
Вивиана встрепенулась, судорожно одернула платье и потянулась к Шейну.
– Что… Что там, Шейн?
Он молча сел на соседнее сиденье, достал сигареты и закурил. Потом перевел взгляд на Вивиану – и она немедленно почувствовала громадное, ни с чем на свете не сравнимое облегчение.
– Он жив. Очень плох, но жив. Они его вытащили. Я пойду к Жозефу в рабство.
– Шейн, что это было?
– Сердце.
Она недоверчиво посмотрела на него, и Шейн грустно усмехнулся.
– Сердце, Ви. Инфаркт. Совсем как у людей. Он очень старый, мой пес.
– Но… ведь ты говорил, ему только десять лет… Это не так уж и много…
Шейн выбросил почти целую сигарету, откинулся на спинку сиденья и заговорил монотонным, спокойным голосом.
– Я себя в этом почти убедил, Ви. Понимаешь, Джейд для меня значит слишком много. На самом деле ему пятнадцать с половиной лет. По человеческим меркам – за сто. Он старик, мой Джейд. Я всегда боялся думать, что будет, когда он соберется в свой собачий рай. Знаешь, он был пастушьей собакой и охранником. Ему даже жалованье платили, правда, продуктами. А потом у нас в городке приключилась беда…
Шейн хорошо помнил те события. Муж Молли Пемброу, той самой, которая родила на заднем сиденье Джангла, заявился в город после очередной отсидки, да не один, а с дружками. Первым делом отлупил Молли, просто так, для порядка, потом напился, и дня три его не видели. Ну а на четвертый день у него случилась белая горячка.
Джек Пемброу схватил своего двухлетнего сына из кроватки, помчался на крышу и стал орать, что
