представляешь. Это опасный процесс, потому что общество терпит лишь определенные типы личности. Если приходится проявлять садизм, надо быть садистом в нужное время, соответствующим способом и с подходящими людьми, чтобы не навлечь на себя нежелательные последствия.
Одна из причин существования психотерапии — в том, что, исповедуясь незнакомому человеку, открываешь свободу быть самим собой. Психотерапевта можно ненавидеть без чувства вины. С ним можно быть самим собой и при этом — неотвергнутым. Другими словами, психотерапевт может вытерпеть тебя, когда ты являешься во всей красе, на час-другой в неделю. Благодаря тому, что рискнул показать себя кому-то, становится легче показать себя самому себе.
Итак, первый шаг состоит в том, чтобы научиться слышать себя. Не побояться найти такое время, когда ничего не происходит, когда всего-навсего ждешь, что придет изнутри тебя — не снаружи и не от кого-то еще. Для творчества необходимы уединение и время. Один мой знакомый психотерапевт отправляется на вершину горы, ставит там палатку и проводит так одну-две недели каждый год, чтобы, ничего не делая, побыть наедине с самим собой. Вы знаете о медитации, в которой можно пребывать 20 минут каждый день, вам известно, что настоящий друг — тот, с кем вы можете просто молчать. Итак, слушайте себя. Фрейд открыл и, по мере развития психоанализа, широко распространил в обществе такую вещь: ничто не является слишком неважным. Все, что выражает нас, символично и поэтому значимо (символическое всегда несет в себе нечто большее, чем голый факт). Вы должны понимать: все из нас исходящее является приглашением узнать о себе нечто важное. И надо хорошо понимать: истины нет. Есть только подходы к истине, и то, о чем вы думаете или что вас удивляет, является в высшей степени истинным, кажется ли оно хорошим, плохим или маловажным.
Попытка разрешить жизнь как задачку несостоятельна. Процесс встречи с диалектикой, которую несет нам жизнь, бесконечен, неразрешим и малодоступен пониманию. Попытаюсь показать это почти графически.
До своего рождения ребенок в утробе матери без слов говорит: Я слишком большой для того, чтобы оставаться тут, — и внезапно чувствует в панике: Меня выталкивают. По мере того, как ребенок все увеличивается и увеличивается, комфорта становится слишком много, что стимулирует индивидуацию, отделение. А когда начинаются роды, боль и травма такого переживания ведут к еще большей панике. Холодный воздух, нехватка кислорода похожи на предупреждение о том, чего ждать от будущего. Ребенка подносят к груди, и он говорит : Я слишком голоден, чтобы быть в одиночестве. Она прекрасна. Следующий шаг: А как здорово двигаться. И: Я не позволю ей держать меня в плену. Тут выплывает другая сторона диалектики: Но я ведь вовсе не хочу, чтобы она ушла. Когда она возвращается: Хорошо, когда тепло, и еда, и эти тум-тум, которые я привык слушать целых девять месяцев.
И опять диалектическое сальто: Я хочу пошевелиться еще. Обратный ход: Хочу еды и тепла. С каждым возвращением к груди матери у ребенка появляется все больше смелости уйти подальше. И на новом уровне приходит открытие другого человека. Ух, она движется со мной. А это ведет к еще большей смелости отделяться. Какое чудо ползать. Я уползу. Надеюсь, она меня не потащит назад. А как здорово снова быть рядом с нею. Наверное, надо уползти подальше, потому что тогда она придет и возьмет меня на руки и мы поиграем. Со временем младенец открывает еще одного человека, с которым можно играть: Ой, а он тоже теплый.
И наступает индивидуация. Я хочу ходить. Ух ты, он помогает мне. С ним я могу дальше уйти от нее, но он не такой славный, как мама. Правда, сейчас не она сразу подошла ко мне, когда я закричал, а он. В следующий раз буду плакать для него, а она будет виновата. Хоть бы она была не далеко. Ого, может быть тепло и с тем, и с другим. Здорово! А я буду между ними. Или я могу уйти и вернуться, и снова будет тепло. Могу даже спрятаться, как она, да и как он тоже. Мы похожи? Мы принадлежим друг другу, наверное. Здорово, но я еще раз спрячусь. Мы — это мы, а кто эти? Я спрячусь, а потом снова появлюсь. Может, они тоже со мной поиграют.
Диалектика началась, как приливы и отливы: Я и Мы; безопасность и путешествие, и у всего свои радости и свои ужасы, а диалектика неразрешима. Когда существует лишь безопасность — это рабство. А только путешествие — страх и смерть. Такие колебания за-хватывают, но ответа не существует, есть лишь порыв, придающий смелости двигаться вперед, к твоему собственному праву решиться на следующий шаг, на новое открытие и новое дерзновение.
Экзистенциальный прыжок в сейчас
Эта паника диалектики обычно обесцвечивается и сменяется тюрьмой «метажизни», как я ее называю. Существеннейшая проблема психотерапии, а также непреодолимая трудность, против которой каждый из нас ведет бесконечную борьбу, — фрагментированность жизни человека: либо мы напряженно думаем о кошмарах и удачах прошлого, либо озабочены кошмарами и удачами будущего. И мы не живем, а просто с помощью левого полушария мозга без конца думаем о жизни. Метажизнь похожа на метаобщение, заражающее всех психотерапевтов. Мы живем в такой среде, где разговаривают о разговорах, часто ничего не говоря. И если мы не позаботимся о себе, эти процессы (или антипроцессы) заразят всю нашу жизнь и любое общение. Студенты, изучающие психотерапию, часто жалуются: «Получается так, что, придя на свидание, я всегда оказываюсь в конце концов психотерапевтом, а не парнем, и удивляюсь, как же так получилось!»
Еще хуже, когда это взаимно. Если я не могу быть твоим терапевтом, то превращаюсь в твоего пациента; либо я хочу обсудить твои проблемы, либо переворачиваю ситуацию на 180 градусов и говорю: «Скажи мне, в чем же мои проблемы?» Была такая старая шутка: встречаются два психиатра на улице, и один другому говорит: «Ты поживаешь хорошо, а как мои дела?»
Мы загрязняем наш мир. Не только носим в себе эту болезнь, но и распространяем ее. Заражаем этим, к сожалению, наших пациентов. Что еще ужаснее — почти все браки в Америке являются двусторонней псевдотерапией. Он лечит ее от навязчивости, а она его — от алкоголизма. Так первые пять лет (а обычно десять) своего брака они все время пытаются стать более совершенными психотерапевтами и более совершенными пациентами, потом, наконец, достигают терапевтического тупика и обращаются к посторонней помощи. Так что, когда к вам приходят супруги, это не терапия, это супервизорство. Они желают научиться, как стать более совершенными психотерапевтами или более совершенными пациентами, или же и тем, и другим.
Отсюда следует вывод: основная цель любой психотерапии — помочь отбросить прошлое, хорошее оно или плохое, и отбросить хорошее или плохое будущее, чтобы просто быть. Быть — значит развивать свою уникальность, свою способность быть живым, всем тем, кто ты есть, здесь и сейчас. Так обычно человек меняет свой стиль жизни после мощного эмоционального переживания. Это явление похоже на «эмоциональный коррективный опыт» (термин Франца Александера) и на «обращение» (древний религиозный термин); как бы там ни было, это особый феномен, всегда волнующий, когда сталкиваешься с ним.
Иногда я встречаю пациентов, с которыми «это» произошло. Их язык меняется драматически: они начинают говорить в настоящем времени. Одна моя пациентка, мать двух дочек, больных анорексией, и жена специалиста по системному анализу, недавно сказала мне: «Я позвонила дочери, чтобы сказать о назначенной на сегодня встрече, потом — вам, и вы были недовольны. Тогда я позвонила ей снова, зная, если что-то изменилось, то застану ее, а если все остается по-прежнему, ее не будет дома». В жизненный процесс пациентки удивительным образом пришло «сейчас», настоящее время. Как бы ни поворачивались обстоятельства, она заранее готова не суетясь их принять. Интересно не то, что женщина стала такой, а то, как сильно она была этим удивлена. Настоящее — вовсе не обычное место нашего обитания.
Такой экзистенциальный прыжок совершает хронический алкоголик, внезапно решившийся измениться,
