месяц в мае…
Появление его в каком-нибудь городе производило переворот во взглядах местных жителей на искусство. Финансисты видели собственными глазами музыканта, который владеет акциями. Критики приходили к заключению, что можно быть великим артистом и все-таки одеваться по последней моде. Барышни убеждались, что тщательная прическа и цветущий вид не мешают мужчине глубоко волновать сердца. Аристократия взирала на маэстро с удвоенным почтением, ибо он не только охотно участвовал в делах благотворительности, но у него на черном фраке красовалась большая звезда. Демократов же восхищало то, что он эту звезду наполовину прикрывал отворотом фрака.
И, наконец, за огненный взор и закрученные кверху усики его объявили красавцем, и даже кривые ноги сходили за нечто вполне естественное.
Он сыграл одну вещь, сыграл другую и совершенно очаровал слушателей. Пожилые энтузиастки нюхали соли, чтобы не лишиться чувств, а у одной пылкой дамы вырвалось восклицание, которое секретарь маэстро немедленно записал:
— Ах, протанцевать с ним один вальс — и умереть!
Через два часа концерт окончился, артисту бросили под ноги надлежащее количество букетов, и слушатели стали расходиться.
— Чертовски скучно было! — заметил какой-то профан, зевая.
— Как можно говорить такие вещи! — возразил кандидат в меломаны. — Его игра действует потрясающе. Жена моя — можешь себе представить! — даже заплакала, а меня так пробрало до самого нутра, что я сегодня, впервые за всю неделю, буду обедать с аппетитом.
— Ну хорошо, но что после него останется? Уж конечно, не та сюита и не тот ноктюрн, которые мы сегодня слышали.
— Как это — что останется? — возмутился любитель музыки. — А знаешь ли ты, что у него уже сейчас около трехсот тысяч франков? Подумать только — такой молодой!..
На другой день маэстро получил несколько любовных писем от перезрелых поклонниц и соизволил принять приглашение на обед в его честь, на котором один приятель и собрат по профессии назвал его «гордостью нации». Критики, памятуя принцип «слава обязывает», пали ниц пред маэстро. Восторгаясь более всего чудесной беглостью его игры, они конфиденциально сообщали, что сей король пианистов умеет извлекать из своего инструмента гармонические аккорды не только пальцами, но и локтями, ногами и так далее. Эти похвалы, впрочем, не вошли в плюшевый альбом маэстро.
Наконец маэстро отбыл, обещав, что когда-нибудь снова посетит этот город, где так много подлинных цент елей искусства.
Так разъезжает он и по сей день. Своей музыкой он не волнует скал, не сдвигает с места дубы, не усмиряет волн морских, но, верный легендарной роли Орфея, собирает тучи… слушателей и град… банковых билетов.
Итак, ты не умер, Орфей… Тебя, единственного из всех детей своих, уберегли от гибели великие боги, и ты будешь жить, — по крайней мере до тех пор, пока существуют на свете три грации: музыка, ловкость и деньги.
II
Орфей в плену
Как не удержишь паводок весенний,
Так молодость удерживать напрасно.
Сметает молодое поколенье
Все то, что отжило, безжалостно и властно.
И у этого мальчика было влечение к музыке, он унаследовал его от матери. Но над ним тяготело двойное проклятие: у него не было ни денег, ни ловкости.
В доме стояли старые клавикорды, хранились целые груды нот. В пять лет мальчик уже наигрывал одним пальцем слышанные им мелодии, а в семь умолял мать научить его читать ноты. Очень скоро овладел он этим ключом к познанию музыки, и в то время как другие дети пускали на дворе бумажного змея или играли в разбойники, он придвигал к клавикордам стул, клал на него несколько папок с нотами и, взобравшись на эту пирамиду, чтобы достать до клавишей, играл.
Порой, привлеченный веселыми криками ровесников, он выбегал к ним во двор поиграть в разбойники или солдаты. Но своей неуклюжестью только мешал игре и, осмеянный, а иной раз даже побитый, уходил домой.
Здесь он проводил день в полном одиночестве — отец служил в какой-то конторе, мать с утра уходила на уроки. В сотый раз оглядев все углы тесной квартирки и не найдя нигде ничего нового, мальчик опять взбирался на пачку нот, лежавших на стуле перед клавикордами, и играл.
Несмотря на такое необычное поведение, никто из родных не называл его гением. Мать, получавшая за уроки музыки по два злотых в час, не имела оснований желать, чтобы сын стал музыкантом, а отец даже сердился на мальчика за то, что он в своем увлечении нотами забросил книжки. И лишь всесильный случай превратил его в «чудо-ребенка» и толкнул на путь артиста.
В том же доме, но этажом выше, жил переплетчик, которому давал работу один любитель музыки. Как- то раз этот господин поднимался по лестнице к переплетчику, отдыхая на каждой площадке, потому что был несколько тучен. На третьем этаже услышал он нечто его удивившее — песенку, которую играли на плохом фортепьяно как-то не по-обычному и, пожалуй, неверно, изменив темп, — иногда даже казалось, что музыканту не хватает нескольких пальцев. Все же в игре чувствовалась уверенность, фантазия подлинного артиста и наряду с этим какая-то наивная поэзия.
Послушав еще некоторое время, посетитель ухом знатока уловил, что песенка служит невидимому музыканту только темой, которую он варьирует на все лады, постоянно сбиваясь, но с неизменным талантом.
— Что это значит? — прошептал он, никак не умея объяснить себе того, что слышал.
Он вдруг открыл дверь в квартиру, из которой слышалась эта удивительная музыка. У окна, на стуле за клавикордами, вместо взрослого музыканта увидел он ребенка, худенького, сутулого, бедно одетого. Мальчик был настолько поглощен игрой, что не слышал, как вошел незнакомый человек.
Гость оглядел комнатушку. Здесь было чисто, но убого. Черный стол, шкафчик, кушетка, обитая ситцем, заштопанным в нескольких местах, на окнах цветы и свежевыстиранные занавески.
Наконец мальчик заметил гостя. Он перестал играть и в испуге уставился на него своими серыми глазами.
— Так это ты играл? Ты? — удивлялся вошедший.
Мальчик соскочил со своей пирамиды из нот, растерянно поклонился, но молчал.
— Можно тут присесть?
Ребенок с трудом подтащил гостю стул.
— Как тебя звать, малыш? — спросил тот, пытаясь усесться поудобнее на жестком сидении.
— Адась.
— А родители у тебя есть?
— Есть. Только папа сейчас в конторе, а мама на уроке… А Казимежова ушла за хлебом.
— Так, так… — сказал гость. Он погладил мальчика по голове и добавил: — Сыграй-ка мне что- нибудь.
Адась дрожал от волнения, но он привык слушаться и сел за клавикорды. Сначала он все сбивался, но скоро музыка его увлекла, а быть может, на него подействовала и необычность положения. Из одной крайности он впал в другую и минут двадцать играл для гостя так, как не играл еще никогда. Этот первый, незнакомый, но благосклонный слушатель воодушевил его, пробудил в нем силу и вдохновение.
Послушав игру мальчика, гость расспросил, сколько ему лет, как фамилия отца, и, ласково простившись с ним, поплелся на верхний этаж, к переплетчику.
— Великий артист… великий артист… — бормотал он про себя, поднимаясь по лестнице.
Судьба будущего музыканта была решена: любитель музыки заинтересовался им. Он был человек если и не богатый, то состоятельный и со связями. Отцу Адася он выхлопотал прибавку в несколько десятков рублей в год, для матери нашел еще два урока, по пяти злотых каждый, а маленького музыканта решил
