А мама хотела что-то ответить, но только рот открыла и поглядела на него с удивлением.
В темных сенях за спиной старика стоял еще кто-то.
— Гость ваш немного… того… нездоров, да это пустяки, — продолжал старик. — Он ранен, но…
— Владек! — вскрикнула мама и, широко раскинув руки, выбежала в сени.
— Да, мама, это я, — отозвался мой брат.
Он вошел в комнату, и я увидел, что голова и левая рука у него обмотаны тряпками.
Мама хотела его обнять, но вдруг упала на колени и прильнула к его ногам.
— Сыночек мой… дитятко! — зашептала она. — Ты жив!.. Ты ранен… Ох, как я тут настрадалась, как тосковала по тебе… Жив, жив! Теперь уж не отпущу тебя из дому, будь что будет… Ненавижу проклятую войну! Сегодняшний день вымотал мне всю душу.
— Что ты делаешь, мама! — говорил брат, тщетно пытаясь здоровой рукой поднять ее с колен.
Его седой спутник дотронулся до плеча мамы.
— Дайте ему отдохнуть, пани. Он устал.
Мама сразу выпрямилась, как натянутая струна.
— Да, да, правда!
Но тут же схватила здоровую руку брата и стала ее целовать.
— Мама! Мама! — твердил Владек, пытаясь отнять руку. Но видно было, что он совсем без сил.
Наконец старик бережно отстранил маму, обнял брата за талию и довел его до дивана.
— Дайте ему рюмку водки, — сказал он маме. — Ему надо подкрепиться, а у меня в хате водки не нашлось.
Учитель бросился к буфету, налил рюмку водки и принес ее брату. Владек выпил залпом.
— Ух, сразу полегчало, — сказал он. — Вы обо мне ничуть не беспокойтесь. Я ведь медик и в ранах хорошо разбираюсь. Через месяц буду здоров…
— Но больше никуда не пойдешь! — воскликнула мама.
— Разумеется, — отозвался он с легкой усмешкой, глядя на свою руку. Потом добавил, указывая на старика:
— Вот кого благодари, мама! Я бежал, спасаясь от погони, и около оврагов упал без сил, а он меня поднял, привел к себе в хату, и — не знаю уж, как ему удалось спасти меня. Его собственная жизнь висела на волоске — солдаты стояли у двери и кричали: «Он, наверное, тут спрятался!..» Это чудо какое-то, что они ушли…
Все мы посмотрели на седого, а он промолвил:
— Чудо это объяснить нетрудно. Я сказал офицеру: у меня никто не станет искать убежища, потому что меня называют шпионом… Офицер проворчал: «Подлец!» — и сразу увел своих солдат. Боялся, видно, как бы кто из них не ступил на мой порог… Вот как я сотворил это чудо, — заключил старик, тряхнув головой.
— Господь зачтет тебе это и простит старые грехи, — глухо отозвался учитель.
Старик вдруг резко выпрямился.
— Грехи? — переспросил он, пристально глядя в глаза пану Добжанскому. — Пятнадцать лет я несу бремя какой-то неизвестной вины. Может, ты, мой бывший товарищ, хоть сейчас наконец скажешь мне: перед кем я виновен и в чем?
Мы служили вместе, помнишь? И отличались оба в одинаковой степени… А когда пришлось покинуть родину, я натерпелся в десять раз больше, чем ты и тебе подобные… Так отвечай же мне: с какой стати ты берешь на себя роль моего духовника и обещаешь отпущение грехов? Каких? Назови мне хоть одного человека среди ныне живых или уже умерших, кто пролил хоть одну слезу из сочувствия ко мне?.. Ничего, что здесь есть свидетели, — добавил он, указывая на мою мать и брата. — Напротив, это даже хорошо, — пусть они знают, что им обо мне думать.
Мой учитель сделал шаг вперед.
— Да, это правда, мы служили вместе, — сказал он. — И ты показал себя человеком одаренным и храбрым. Но позднее, в эмиграции, в тебя словно бес вселился…
— Ну-с, и что же этот бес со мной сделал?
— Ты сеял среди нас смуту… Ослаблял дух…
— Ага, вот оно что! — сказал старик со вздохом. — Я ослаблял дух, зато вы его укрепляли! Вы заверяли людей, что французы придут к нам на помощь, — я же твердил, что не придут. Ну, и кто был прав? Помогли нам французы? Вы верили, что восстанут все пятнадцать миллионов польских крестьян, а я в это не верил. Где теперь эти миллионы? Вы кричали, что победите, даже если с голыми руками пойдете против ружей, с ружьями — против пушек. Я же убеждал вас, что сотня ружей — это большая сила, чем тысяча голых рук. Вы меня перекричали, заткнули мне рот. Ну, вот вам теперь доказательства!..
Он указал на окровавленный платок, которым была повязана голова Владека.
Учитель потупил глаза. Мама, прижавшись к брату, вся дрожала, а у меня было такое чувство, словно я присутствую на Страшном суде, где судятся эти два старца.
— Так это вы называете изменой? — продолжал наш гость запальчиво. — Честно высказывать свои убеждения — обязанность каждого гражданина, и только вы объявили это преступлением. Знаю, ты скажешь, что несогласие с волей большинства разрушает общественную дисциплину. Да разве вы — большинство? Вы были только партией. Вы представляли одну точку зрения, я — другую, однако я же вас не называл изменниками!
— Ну, твое несогласие с нашей точкой зрения — это пустяк, — пробормотал учитель. — Хотя, надо сказать, оно оттолкнуло людей от тебя…
— Пустяк? — повторил гость. — Однако из-за этого «пустяка» вы все отшатнулись от меня в эмиграции, а когда я вернулся в Польшу, объявили меня шпионом…
— Не из-за этого…
— Не из-за этого? — сжав кулаки, закричал старик. — А из-за чего же? Как ты смеешь еще и сейчас пинать меня, несчастного, в котором уже убили душу? Ведь я тебя раненого вынес когда-то из боя… В Париже делился с тобой последним куском хлеба. И вот чем ты мне платишь!
— Да, ты нас поддерживал, это верно, — сказал учитель. — Помогал нам даже очень щедро. Но… — Голос учителя упал до шепота. — Откуда у тебя были эти деньги?
Старик неожиданно стал спокойнее. Он потер лоб, словно что-то припоминая.
— От воинского жалованья ты отказался, — продолжал учитель.
— И сторонился всех, никого к себе не звал. Так? — подсказал старик с язвительной усмешкой.
— Да, ты нас избегал. И, кроме того… мы знали, что живешь ты на разных квартирах, дома не ночуешь. Тебя встречали переодетым, в одежде чернорабочего…
Старик горько рассмеялся.
— Значит, вы следили за мной? А я и не знал! И ни один из вас меня не предостерег, ни один не спросил, чем я занимаюсь! Даже те, кто пользовался моими «подозрительными» деньгами…
— Но ты же знаешь — мы в конце концов перестали брать их у тебя.
— Да. И, перестав, не замедлили объявить меня предателем!
Он подошел к учителю и хлопнул его по плечу.
— А знаешь, почему у меня водились деньги, хотя я не брал положенного мне жалованья солдата? Я зарабатывал эти деньги тяжелым трудом, работая по ночам… Ведь меня учили только воевать, я ничего не умел делать… И, чтобы не умереть с голоду, пришлось стать… тряпичником.
Учитель смотрел на него чуть не в ужасе.
— Да, да, и от вас это нужно было скрывать, — говорил старик. — Воображаю, что было бы, если бы вы узнали, что ваш товарищ по оружию, капитан, по ночам роется в мусорных ящиках!.. Не веришь? Так зайди как-нибудь в мою лачугу, я покажу тебе то, что храню, как память о Париже: выданное на год разрешение на сбор тряпок. Сохранилось у меня и доказательство, что когда-то я нашел в мусорном ящике бриллиантовую сережку и получил за нее тысячу франков. Может быть, ты и сейчас скажешь, что я заслужил имя предателя, — ведь я осрамил свое воинское звание? — язвительно добавил старик. — Конечно, я сохранил бы свое достоинство, если бы, живя в эмиграции, брал жалованье и вместе с вами голосовал за войну!
— Какая страшная ошибка! — шепотом сказал мой брат…
