— Лови, Владек! Лови! — вторит ей панна Зофья.
Начинается погоня, во время которой Биби, выскочив из-под ног пробегавшего ребенка, попадает на шлейф дамы, зацепляется веревкой за саблю военного и, наконец, когда какой-то старик ударяет ее палкой, поджимает хвост и покоряется судьбе. Я замечаю, что гуляющая публика всерьез заинтересована случаем с Биби, накидкой панны Зофьи и картузом пана Владислава, — все это вместе взятое отнюдь не придает мне бодрости.
— Мама, пойдем дальше! — просит стройная Зося.
— Идем, — отвечает мама, — только не по середине. Здесь гуляют одни франтихи, и я сгорю со стыда, если на нас и дальше будут этак смотреть.
Мы сворачиваем в аллею направо и находим свободную скамью. Возле тира какая-то девочка катает обруч, другая прыгает через скакалку, третья подбрасывает огромный мяч, а несколько мальчиков бегают взапуски и кричат.
Один из них, в матросском костюмчике, подходит к нам и, поклонившись, спрашивает:
— Скажите, пожалуйста, который час?
— Три четверти третьего.
— Ах, какой вежливый мальчик! — шепчет мама.
Матросик замечает Франека; с минуту они смотрят друг другу в глаза и, наконец, варшавянин, вторично поклонившись маме, говорит:
— Вы не позволите, пани, вашему сыну поиграть с нами?
— Охотно! Охотно! Иди, Франек, поиграй с этими милыми мальчиками, — отвечает мама. — Ах, какие чудесные дети у вас в Варшаве!
В мгновение ока оторопевшего Франека окружает кучка детей, и начинается допрос:
— Мальчик, ты играть умеешь?
— Во что ты умеешь играть?
— Да это какой-то слюнтяй…
— А ты откуда приехал?
— Мы с мамой, и с Зосей, и с Владеком из… мы… из К…
— Ну, давайте играть в генерала, — предлагает матросик. — Вы будете солдатами, я генералом, а новичок конем.
— Хорошо!.. Хорошо!.. Ура!..
Через минуту маленький Франек, подстегиваемый кнутом, мчался во весь опор по аллее, закусив зубами веревку. Генералы и солдаты то и дело сменялись, но приезжий из К. неизменно оставался конем и скакал до тех пор, пока от усталости и ударов хлыста не упал наземь, плача навзрыд. Товарищи его рассыпались во все стороны, как воробьи.
— Ах, что за негодники эти варшавские дети! Ах, сорванцы! — кричала перепуганная мама, стряхивая с Франека пыль, вытирая его и успокаивая.
Но вот наступил конец и этой неприятности, и мы двинулись поперек главной аллеи к молочной.
— Господи Иисусе! Что за шлейфы у этих дам! А какая тут пыль! Просто невозможно дышать… Словно тут прогнали стадо овец, — жаловалась мама.
— Пан Болеслав, — спрашивает прелестная Зося. — А для чего эти бочки?
— Для поливки улиц.
— Ах, верно! Оттого тут в аллеях такая грязь! Пыль и грязь… Вот так сад! Да у нас и на выгоне лучше.
— А где тут сажают овощи? — прерывает мама.
— Тут не сажают овощей, — отвечаю я.
— Не сажают? А фруктовые деревья есть?
— Фруктовых деревьев тоже нет.
— Нет? Так для чего же вам этот сад?
— Это, собственно говоря… для свежего воздуха.
— Хорош свежий воздух! Нечего сказать!.. Вы тут все перемрете от такого свежего воздуха. Ах, какая вонь! Отчего это?
— О, это ничего, не обращайте внимания, пани! Мы идем сейчас по аллее, примыкающей к Крулевской улице, ну, а там немножко пахнет от водостоков.
— Ага! О-о-о!
Но вот и молочная. Мои спутники внимательно смотрят на наслаждающихся молочными продуктами варшавян. Я зову официантку.
— Чего изволите?
— Крынку простокваши и ситного хлеба, — отвечает мама.
Официантка таращит глаза.
— Мама, не стоит, — шепчет Зося, — что-то неприятно выглядит эта простокваша. У нас и прислуга не стала бы есть такую.
— Фью! — свистит Владек. — Разве это простокваша? Это сыворотка. У нас в К. простоквашу можно ножом резать.
Поняв, в чем дело, официантка исчезает.
(Я замечаю, что первоначальное восхищение Саксонским садом убавилось у почтенной мамы процентов на тридцать.)
— Пан Болеслав, — обращается она ко мне, — а детская площадка далеко отсюда? Пойдемте к этим бедняжкам…
Возле Желязной Брамы мы вторично пересекаем главную аллею и выходим к площадке, сплошь усеянной живыми человеческими телами. Дети и няньки их, сбившись, как сельди в бочке, сидят тут, лежат, спят, плачут, шьют, разговаривают — словом, делают, что кому взбредет в голову.
— О, раны Христовы! — восклицает мама. — Как? И вот тут, на этой площадке, где ни травинки, в пыли и тесноте, играют здешние дети? О, боже, боже!.. Да у нас в деревне телятам — и то лучше! Посмотри, пан Болеслав, какой крошка! У него, верно, и зубки еще не режутся, а он уже здесь. Няня! Няня! — окликает она какую-то женщину. — Почему ваш ребенок так плачет?
— А потому, милостивая пани, что нет молока в бутылочке, ему нечего сосать.
— Так ребенок из бутылки сосет! А где же его мать?
— Пани с паном гуляют в саду, только пани сама не кормит.
Моя почтенная приятельница гневно махнула рукой, и мы пошли дальше.
— Скажите, это молельня? — улыбаясь, спрашивает Владек, указывая на огромное причудливое здание в швейцарско-китайском вкусе.
— Это летний театр.
— Ага! А вот то каменное здание наверху, похожее на кофейник?
— Это резервуар для воды.
— Ага!.. А это что за овраг?
— Пруд.
— Пруд без воды? Хи-хи!.. А вон там мальчик с гусем?
— Фонтан.
— Ага! Как же вода проходит — через мальчика или через гуся?
— Через гуся.
— Ага! А этот желобок у пруда?
— Ручеек для птиц.
— Ага! Стало быть, птицы в Варшаве едят грязь?
— Нет, только пьют.
— Ага!..
В эту минуту снова появляется какой-то мальчик с голыми, по-шотландски, ногами.
— Скажите, пожалуйста, который час?
— Четверть четвертого.
— Мама, пойдем есть мороженое, — просит панна Зофья.
