Болеслав Прус
СОЧЕЛЬНИК
Когда я принес к себе в комнату какой-то, между нами говоря, совсем неказистый пирог, приобретенный на собственные (в поте лица заработанные) тридцать копеек, когда я собственными руками затопил печку и собственными щипцами наложил уголь в собственный пузатый самовар, я почувствовал себя, должен признаться, довольно глупо.
Что за черт! Я, такой порядочный и достойный человек, я — опора и сотрудник стольких периодических изданий, я, у которого здесь родные, там друзья, тут сваты, — буду в этот вечер один как перст, когда самый последний из разносчиков «Курьера» веселится в семейном кругу…
Э, скверно!
По правде говоря, вчера я таки клюнул маленько, но то, что было вчера, не может удовлетворить сегодня. Я не голоден, мне не холодно, но мне хочется видеть сейчас рядом с собой веселое человеческое лицо, которое изгнало бы из моих роскошных апартаментов скуку и дурное настроение.
Я чувствую, что зол на весь мир. Будь я в силах, я растер бы луну в нюхательный табак, остановил бы бег земли лет на сто, а солнце так заморозил, что оно бы у меня и не пискнуло. Но сделать это невозможно, и я ударяю табуретом о пол так, что ножки разлетаются во все стороны. Валентия, когда он явится с поздравлениями, я встречу с кислым лицом, а против хозяина начну процесс за то, что он не освободил мне до сих пор подвала.
— Как поживаешь, недотепа?
— Однако…
Я оглядываюсь… Позади меня какая-то дама. Чепец с желтым бантом и тюлевым рюшем, от ватного салопа несет рыбой, как от торговки сельдями, в одном кармане — маковник, в другом — паяц, а под мышкой какой-то оловянный снаряд с деревянной ручкой… А талия у этой дамы! В три обхвата… платите мне по шесть грошей за строку, если вру!
— Ну! и чего ты на меня глаза пялишь? — провизжала дама.
— С кем имею честь?.. Не с пани ли Люциной?
Я назвал первое попавшееся имя, которое, как мне казалось, больше всего соответствовало внешности, соединявшей в себе незаурядную энергию с необыкновенной деловитостью.
— Ты что, с ума спятил?.. Какая Люцина?.. Не Люцина, а Ви… ги… лия!..[1] Понимаешь?
— Вигилия?.. Красивое имя, честное слово. Будьте же, милостивая пани, так добры…
— Почему ты называешь меня пани, глупец этакий… разве ты не видишь, что я дух?
— Дух?.. Но Вигилия — это… как будто особа женского пола.
— У духов нет пола…
— В самом деле? Разве?..
— Ну-ну! Хватит! Одевайся и пойдем, мне некогда с тобой любезничать.
Допуская, что руки дамы такой корпуленции могут в случае надобности двигаться с той же стремительностью, как и язык, я не мешкая натянул шубу на плечи и шапку на уши. Через несколько минут мы были уже на улице.
— Дальше, милостивая государыня, я не пойду, — объявил я своей спутнице, ухватившись обеими руками за перила покрытой коврами лестницы. — Дальше я ни шагу, ибо если кто- нибудь нас увидит, то… Сами понимаете!
— Я призрак! — прошептала дама, положив жирную руку на хрустальную дверную ручку. — Мне ничего не сделают, ну, а ты — ты как-нибудь вывернешься… Наконец, за тебя поручатся редакторы!
Она толкнула дверь, затем меня в дверь, и мы очутились в передней.
Господи помилуй! Какие гостиные, какая мебель, какое освещение!.. Пышная фигура моей спутницы с необыкновенной отчетливостью отражается в паркете. Ковер на столе, ковер под столом, бархат на диване… На мраморных тумбах стоят урны и длинногорлые этрусские вазы, кресла такие, что в самом худшем из них наслаждение сидеть даже тогда, когда вам снимают голову с плеч. А портьеры!.. А золотые кисти, тяжелые, как смертный грех!
Я вздохнул:
— Боже мой! Вот бы мне, бедняку, праздновать сочельник в этакой гостиной.
— Погляди! — прошептала моя спутница.
Я просунул голову между рукой и талией моей спутницы и, заслонившись портьерой, смотрел.
В гостиной было двое: молодая красивая блондинка (просто конфетка — скажу я вам) в длинном платье и какой-то столь же худой, как и скучающий, щеголь, который сидел на диване, поминутно перекладывая ноги с колена на колено и прочесывая пальцами довольно жидкие бакенбарды.
— Ты все же уходишь, Кароль? — спросила блондинка голосом, который пронзил мое сердце, как игла обойщика матрац.
— Я останусь, Анеля, если только… — отозвался я.
— Да тише, ты-ы… — пробурчала Вигилия, бесцеремонно прижимая мою голову к своей подбитой ватой талии.
— Мне необходимо пойти, душечка, честное слово, — соизволил наконец ответить щеголь, снова перекладывая ногу на ногу.
— И ты оставляешь меня одну даже в такой день, Кароль?
Голос блондинки просверлил мне лопатку и застрял где-то в шубе.
— Предрассудки! Сентименты! — зевнул щеголь.
— Ты совсем не думаешь обо мне.
— Тебе только так кажется, мой ангел, — ответил щеголь, поднимаясь. — Если бы я о тебе не думал и не соблюдал старых обычаев, я не купил бы тебе к рождеству гарнитур за триста пятнадцать рублей с полтиной, считая извозчика. Ну, будь здорова.
Сказав это, он наклонился к прелестной даме в длинном платье, поцеловал цветок, приколотый к ее волосам, и вышел.
В это мгновенье в противоположной двери появился лакей во фраке.
— Кутья на столе…
— Можете есть, — ответила блондинка, прикрывая платком лицо.
— А вы, милостивая пани, не сядете за рождественский стол?
— С кем же?
— Со мн… — вырвалось у меня.
— Молчи! — пробурчала старуха, выпроваживая меня на лестницу.
О блондинка, блондинка! Если бы ты знала, как горячо билось для тебя чье-то сердце по другую сторону нарядной портьеры.
Мы снова остановились, на этот раз у желтого, одноэтажного, покосившегося домика, покрытого старой дранкой; при виде его, сам не знаю почему, мне припомнилась народная песенка:
Вигилия прислонилась к оконному косяку, я стоял рядом с ней. Боже, эти люди не знают даже, что такое двойные рамы, и вряд ли их защищает от холода эта кисейная занавеска и большая закопченная печь, в которой тлела горсточка углей.
Посреди комнаты стол, покрытый белой, недостаточно длинной скатертью, вокруг стулья: один обитый, второй деревянный, и простая табуретка. В одном углу — топчан, в другом — детская кровать с сеткой, когда-то покрытая лаком, между ними дверь в альков — вот и все.
В комнате три человека: слепой старик, очень бледная женщина и девочка в траурном платьице.
— Папочка, уже звезды взошли, сядем за стол, — сказала женщина.
— А что ваша милость соизволит подать сегодня? — спросил старик.
— Борщ есть, дедушка, селедка и клецки, — вот! — ответила девочка.
— Ого-го! Настоящий бал!
Женщина тем временем принесла просвирки; отломили по кусочку и приложились.
— Папочка, — сказала снова хозяйка, — вот тебе шарф к рождеству, теплее будет.
