1797 года. Колридж пишет, что он тогда жил уединенно в сельском доме в окрестностях Эксмура; по причине нездоровья ему пришлось принять наркотическое средство; через несколько минут сон одолел его во время чтения того места из Пэрчеса, где речь идет о сооружении дворца Кубла Хана, императора, славу которому на Западе создал Марко Поло. В сне Колриджа случайно прочитанный текст стал разрастаться и умножаться: спящему человеку грезились вереницы зрительных образов и даже попросту слов, их описывающих; через несколько часов он проснулся с убеждением, что сочинил — или воспринял — поэму примерно в триста строк. Он помнил их с поразительной четкостью и сумел записать этот фрагмент, который остался в его сочинениях. Нежданный визит прервал работу, а потом он уже не мог припомнить остальное. 'С немалым удивлением и досадои, — рассказывает Колридж, — я обнаружил, что хотя смутно, но помню общие очертания моего видения, все прочее, кроме восьми или десяти отдельных строк, исчезло, как круги на поверхности реки от брошенного камня, и — увы! — восстановить их было невозможно'. Суинберн почувствовал, что спасенное от забвения было изумительнейшим образцом музыки английского языка и что человек, способный проанализировать эти стихи (дальше идет метафора, взятая у Джона Китса), мог бы разъять радугу. Все переводы и переложения поэмы, основное достоинство которых музыка, — пустое занятие, а порой оно может принести вред; посему ограничимся пока тем, что Колриджу во сне была подарена бесспорно блестящая страница. Этот случай, хотя он и необычен, — не единственный. В психологическом эссе 'The World of Dreams'('Мир снов') Хэвлок Эллис приравнял его к случаю со скрипачом и композитором Джузеппе Тартини, которому приснилось, будто Дьявол (его слуга) исполнил на скрипке сонату изумительной красоты; проснувшись, Тартини извлек из своего несовершенного воспоминания ' Trillo del Diavolo ' ('Дьявольские трели'). Другой классический пример бессознательной работы ума — случай с Робертом Льюисом Стивенсоном, которому один сон (как сам он сообщил в своей 'Chapter on Dreams'('Глава о снах')) подсказал содержание «Олальи», а другой, в 1884 году, — сюжет 'Джекиля и Хайда'. Тартини попытался в бодрствующем состоянии воспроизвести музыку сна; Стивенсон получил во сне сюжеты, то есть общие очертания; более родствен словесному образу, пригрезившемуся Колриджу, сон Кэдмона, о котором сообщает Беда Достопочтенный ('Historia ecclesiastica gentis Anglorum'('Церковная история народа англов'), IV, 24).
На первый взгляд случай с Колриджем, пожалуй, может показаться менее удивительным, чем то, что произошло с его предшественником. 'Кубла Хан' — превосходные стихи, а девять строк гимна, приснившегося Кэдмону, почти ничем не примечательны, кроме того, что порождены сном; однако Колридж уже был поэтом, а Кэдмону только что было открыто его призвание. Впрочем, есть некое более позднее обстоятельство, которое до непостижимости возвеличивает чудо сна, создавшего 'Кубла Хана'. Если факт достоверен, то история сна Колриджа на много веков предшествует самому Колриджу и до сей поры еще не закончилась.
Поэт видел этот сон в 1797 году (некоторые полагают, что в 1798-м) и сообщение о нем опубликовал в 1816-м в качестве пояснения, а равно оправдания незавершенности поэмы. Двадцать лет спустя в Париже появился в фрагментах первый на Западе перевод одной из всемирных историй, которыми так богата была персидская литература, — 'Краткое изложение историй' Рашидаддина, относящееся к XIV веку. На одной из страниц мы читаем: 'К востоку от Ксанаду Кубла Хан воздвиг дворец по плану, который был им увиден во сне и сохранен в памяти'. Написал об этом везир Газан-хана, потомка Кублы.
Монгольский император в XIII веке видит во сне дворец и затем строит его согласно своему видению; в XVIII веке английский поэт, который не мог знать, что это сооружение порождено сном, видит во сне поэму об этом дворце. Если с этой симметричностью, воздействующей на души спящих людей и охватывающей континенты и века, сопоставить всяческие вознесения, воскресения и явления, описанные в священных книгах, то последние, на мой взгляд, ничего — или очень немного — стоят.
Какое объяснение мы тут предпочтем? Те, кто заранее отвергают все сверхъестественное (я всегда считал себя принадлежащим к этой корпорации), скажут, что история двух снов — совпадение, рисунок, созданный случаем, подобно очертаниям львов и лошадей, которые иногда принимают облака. Другие предположат, что поэт, наверно, откуда-то знал о том, что император видел дворец во сне, и сообщил, будто и он видел поэму во сне, дабы этой блестящей выдумкой объяснить или оправдать незавершенность и неправильность стихов(В начале XIX века или в конце XVHI в глазах читателей с классическим вкусом поэма «КублаХан» выглядела куда более неотделанной, чем ныне. В1884 году Трейл, первый биограф Колриджа, даже мог написать: 'Экстравагантная, привидевшаяся во сне поэма ' Кубла Хан' — едвали нечто большее, чем психологический курьез'). Эта гипотеза правдоподобна, но она обязывает нас предположить — без всяких оснований — существование текста, неизвестного синологам, в котором Колридж мог прочитать еще до 1816 года о сне Кублы(См.-.Дж. ЛивингстонЛоуэс. Дорога в Ксанаду, 1927, с. 358, 585). Более привлекательны гипотезы, выходящие за пределы рационального. Можно, например, представить себе, что, когда был разрушен дворец, душа императора проникла в душу Колриджа, дабы тот восстановил дворец в словах, более прочных, чем мрамор и металл.
Первый сон приобщил к реальности дворец, второй, имевший место через пять веков, — поэму (или начало позмы), внушенную дворцом; за сходством снов просматривается некий план; огромный промежуток времени говорит о сверхчеловеческом характере исполнителя этого плана. Доискаться целей этого бессмертного или долгожителя было бы, наверно, столь же дерзостно, сколь бесполезно, однако мы вправе усомниться в его успехе. В 1691 году отец Жербийон из Общества Иисусова установил, что от дворца Кубла Хана остались одни руины; от поэмы, как мы знаем, дошло всего-навсего пятьдесят строк. Судя по этим фактам, можно предположить, что череда лет и усилий не достигла цели. Первому сновидцу было послано ночью видение дворца, и он его построил; второму, который не знал о сне первого, — поэма о дворце. Если эта схема верна, то в какую-то ночь, от которой нас отделяют века, некоему читателю 'Кубла Хана' привидится во сне статуя или музыка. Человек этот не будет знать о снах двух некогда живших людей, и, быть может, этому ряду снов не будет конца, а ключ к ним окажется в последнем из них.
Написав эти строки, я вдруг увидел — или мне кажется, что увидел, — другое объяснение. Возможно, что еще неизвестный людям архетип, некий вечный объект (в терминологии Уайтхеда), постепенно входит в мир; первым его проявлением был дворец, вторым — поэма. Если бы кто-то попытался их сравнить, он, возможно, увидел бы, что по сути они тождественны.
Геродот
Сны Астиага
После сорока лет царствования скончался царь Мидии Киаксар и наследовал ему сын Астиаг. У Астиага была дочь, которую звали Манданой. Приснился Астиагу сон, что дочь его напустила такое количество мочи, что затопила город Акбатаны и всю Азию. Астиаг не хотел отдавать дочь в жены ни одному мидянину и выдал ее замуж за перса по имени Камбис, человека знатного происхождения и спокойного нрава, хотя по знатности ниже среднего мидянина. Опять увидел сон Астиаг, и приснилось ему, что из чрева его дочери выросла виноградная лоза, которая разрослась затем по всей Азии. Значение сна было истолковано так: сын его дочери будет царем вместо него. Послал Астиаг вернуть дочь домой, а когда она разрешилась от бремени, отдал младенца своему родственнику Гарпаге и велел умертвить его. Гарпага мучили страх и жалость, и он передал ребенка пастуху Митрадату, приказав умертвить его. У Митрадата была жена Перра, которая только что родила мертвого младенца. Тот младенец, которого ему вручили, был в богато расшитом одеянии. Супруги решили подменить его, поскольку знали, что он — дитя Манданы, и таким образом они сохранят ему жизнь. Мальчик рос, его сверстники-пастушки всегда выбирали его царем в своих играх, и он верховодил всеми ребятами. Проведал о том Астиаг и приказал Митра-дату раскрыть происхождение мальчика. Так узнал он, что приказ его не был выполнен. Притворившись, что простил ослушника, пригласил он Гарпага на пир и велел ему прислать во дворец сына, чтобы тот поиграл с внуком. А во время пира приказал он подать Гарпагу жареные куски его умерщвленного мальчика. Гарпагу ничего не оставалось, как смириться. Астиаг снова обратился к снотолкователям-магам, и они ответили ему так: 'Если мальчик жив и даже стал царем среди пастухов, нет опасности, что во второй раз будет он царем'. Довольный Астиаг
