— Я знаю. Мне и в голову не приходило… Я вовсе не хотела дать понять, что…
— А сейчас — совсем не то, что было десять лет назад.
И с этими словами Катберт притянул ее голову к земле и поцеловал, — с властной, исступленной требовательностью. Неистово впился в ее губы, словно доказывая, что он нисколько не похож на ее первую любовь, — на обворожительного, бесхарактерного франта. Джиллиан чувствовала, как этот бешеный порыв захлестывает ее, подчиняет и сокрушает, но и в ее душе уже пробудилось нечто первобытное, столь же стихийное и неуправляемое. В этой пещере, во тьме, на холодном каменном полу, пока за окном искрами рассыпались молнии и гулко грохотал гром, Джиллиан Брайтон, эмансипированная женщина двадцатого века, на мгновение ощутила примерно то же, что, должно быть, испытывали индианки племени зуни много веков назад, когда мужчины их возвращались с охоты и требовали своего.
На краткий миг граница между реальностью и вымыслом словно исчезла, растаяла в воздухе. Настоящее слилось с прошлым. Накатило ощущение беспомощности. И не просто беспомощности, а прямо-таки паники. Подобно Плакальщице каньона Санто-Беньо, Джиллиан ощущала себя загнанной в ловушку, связанной с этим сильным, мускулистым, неумолимым мужчиной узами более крепкими, чем веревки, более неразрывными, чем цепи.
Она могла остановить поток событий одним только словом, да что там — жестом, просто-напросто уперевшись ему в плечо. Джиллиан знала, что это — в ее власти. Катберт не станет завершать яростный поцелуй не менее яростным насилием, если только она приподнимет голову и сумеет выговорить слова протеста.
Она попыталась. Даже сумела-таки оторвать голову от земли на дюйм-другой, прежде чем первобытная страсть, всколыхнувшись в груди, заглушила протест на полуслове. Теперь ей владели инстинкты более глубокие, чем мысль, более древние, чем время. Джиллиан хотелось ощущать его близость, гладить ладонями плечи, и спину, и руки, наслаждаться соленым привкусом кожи. Уступая этой темной, стихийной потребности, молодая женщина вцепилась в его рубашку, вытащила ее из джинсов, запустила руки под полотняную ткань. С губ его сорвалось глухое восклицание, — не то нетерпения, не то торжества. Но не успела Джиллиан сделать выбор в ту или иную сторону, как Катберт уже стянул с нее футболку. Небрежно смял эластичную ткань и подпихнул комок ей под плечи, смягчая прикосновение к твердому камню.
Мгновение спустя рубашка его разделила участь футболки — и послужила подкладкой для ее бедер. Джиллиан едва успела ощутить влажной кожей холодный, сырой сквозняк, как Далтон подался вперед — и принялся горячо и жадно исследовать ее груди. Он игриво покусывал то один сосок, то другой, дразня, теребя, лаская, пробуждая к жизни тысячу жалящих иголочек, под будоражащими уколами которых она выгибалась всем телом и хватала ртом воздух.
Разгоряченная, влажная от испарины кожа словно излучала лихорадочное желание. Но вот рука Катберта потянулась к «молнии» на джинсах. Он легонько задел костяшками пальцев ее живот, и эластичные мышцы с готовностью сократились. О, как Джиллиан хотелось этого сближения! Как мечтала она принадлежать этому мужчине! Мечтала принять его внутрь себя, испытать свою волю и власть своей женственности в поединке с этой всеподчиняющей мужской силой. Однако даже первобытные инстинкты, временно подчинившие ее себе, не смогли полностью заглушить здравый смысл двадцатого века.
— Нельзя, — выдохнула она. В голосе ее звенело горькое сожаление. — Я хочу тебя. Поверь мне, я очень тебя хочу. Но я не… у меня нет… у меня нет этого самого… Ну, сам понимаешь! — со стоном докончила она.
Губы его изогнулись в неспешной, самодовольной усмешке.
— Я тебе, часом, не рассказывал про своих братьев? У меня их целых трое, один — младший, двое — старших.
Про себя Джиллиан подумала, что момент для обсуждения генеалогических подробностей выбран не совсем удачно. Она же с трудом дух переводит, как уж тут прикажете выказывать живой интерес к чему бы то ни было, кроме движения его чутких пальцев, что как раз принялись выписывать миниатюрные круги вокруг ее пупка.
— С тех самых пор, как мне исполнилось двенадцать, — прошептал Катберт, с нескрываемым интересом наблюдая за тем, как упругий живот ее стремительно вздымается и опадает, — Шон и Элджи по-братски позаботились о том, чтобы я выходил из дома полностью экипированным на случай любой неожиданности.
Джиллиан не сдержала смеха.
— С двенадцати лет, э?
— Мы, Далтоны, взрослеем рано, — невозмутимо пояснил Катберт. В темноте ослепительно сверкнули белые зубы, — в благодушной усмешке уверенной в себе мужественности.
Поздно или рано, но Далтоны и в самом деле взрослели. Во всяком случае, этот. Джиллиан не могла не отметить с уважением степень возмужания, когда Катберт сбросил джинсы. Он был, — говоря кратко и по существу, — просто великолепен! Загорелая до бронзового оттенка кожа туго обтягивала бугорки мускулов и узкие бедра. Черные волоски курчавились на груди и внизу живота, — точно припорошив их пылью.
И, едва Катберт вытянулся на камне рядом с ней, те самые инстинкты, которые Джиллиан пыталась обуздать еще минуту назад, наконец-то одержали верх и полностью вышли из-под контроля. Молодая женщина чуть приподняла бедра, — так, чтобы Катберту проще было стянуть с нее шорты заодно с трусиками, — и радостно подалась навстречу любимому, приветствуя его тяжесть. Коленями он раздвинул ей ноги, и снова жадно и требовательно припал к ее губам.
А когда рука его скользнула к сокровенной ложбинке между бедер, желание вспыхнуло испепеляющим, слепяще-белым пламенем. Секунда-другая — и пламя превратилось в бушующий ад. К несказанному изумлению и даже унижению Джиллиан, она почувствовала, что близится мгновение апофеоза. Она напрягла ноги. Попыталась отдалить момент. Тщетно. Остановить нарастающий круговорот не представлялось возможным: вихрь уносил ее по спирали все выше и выше.
— Катберт!
— Все в порядке. — Его горячие губы обжигали огнем, а рука демонстрировала искусство настолько виртуозное, что в груди у нее заклокотал стон. — Дай себе волю, не останавливайся!
— Можно… подумать… у… меня… есть…. выбор… — Джиллиан запрокинула голову. Все тело ее изогнулось. — Ох! О-о-о-о!
Последняя связная мысль, промелькнувшая в ее сознании, заключалась в том, что Катберт, кажется, все-таки не ошибся в выборе профессии. Что-что, а с неуправляемыми потоками и с буйством стихийных сил он управляться умел. Одним движением чутких пальцев он настежь открыл все шлюзы. Волны неуемного восторга и исступленного блаженства бушевали вокруг Джиллиан, накрывая ее с головою, грозя утопить ее и унести в никуда.
Молодая женщина отчаянно хватала ртом воздух, точно и впрямь тонула, — и тут Катберт вошел в нее, — властно и дерзко, точно заявляя о своих правах. И, подарив ей новый миг полного освобождения, последовал за нею в бушующую, мятущуюся бездну.
11
Джиллиан даже не замечала, что гроза утихла, — до тех пор, пока блаженно не вытянулась по- кошачьи, — утомленная, томная, довольная. Устраиваясь поудобнее, повернула голову — и перед глазами у нее оказалось окно. Молодая женщина минуты три глядела на узкую щель в скале, прежде чем поняла: серебристое зарево снаружи — не что иное как лунный свет.
При виде перламутрового, пронизанного бледно-золотистыми лучами марева, в ней тотчас же проснулся художник. Хорошо бы заснять руины в при этом свете! Катберт рассказал ей, что отослал Джереми и Робби назад в город вместе с основным оборудованием. Но, может быть, портативную кинокамеру они оставили? Нет, конечно, не одну из дорогостоящих «Кэннонз»: над ними Труди трясется, точно курица над цыпленком, и, уж конечно, забрала их с собою. Но ее собственная кинокамера в водонепроницаемом футляре, возможно, так и лежит себе у подножия лестницы, дожидаясь хозяйку.
Однако сколько бы ни манил ее лунный свет, Джиллиан так и не смогла заставить себя пошевелиться. Ей отчаянно не хотелось высвобождать руки и ноги, отдаляться от влажного тепла мускулистого тела Катберта, так интимно прильнувшего к ней.
Что еще более важно, Джиллиан не была готова анализировать со всех сторон беспокойную, досадную мысль, уже закравшуюся в голову. Неужели, ох, неужели уроки десятилетней давности она усвоила не так
