Коридор

– Посмотри мне в глаза.

– Ну, позавчера. Каждый день, что ли, ее мыть?..

Бабушка Шура встала, взяла Ромку за руку, в дру­гую руку взяла палочку, с которой уже несколько лет не расставалась, и повела внука в ванную.

– Не буду ее мыть, – упирался Ромка. – Сказал, не буду – и не буду!

– Тогда сиди здесь до вечера, – ледяным голосом сказала бабушка Шура, заперла дверь на крючок с той стороны, потушила свет, и стук ее палочки стал уда­ляться.

– Бабуль! Зажги свет. Вымою!

Бабушка Шура включила свет, но дверь не открыла.

– С мылом, я проверю.

Ромка с яростью стал тереть ненавистную шею в ок­ружении корыт, развешанных по стенам. Через поло­женное время бабушка Шура освободила его, подвела к окну и не торопясь проверила чистоту шеи при помо­щи смоченной в

– одеколоне ватки. Ватка не менила цвета.

– Я– гулять! – рванулся к двери Ромка.

– Не забудь кашне, береги бронхи…

– А уроки? – спросила тетя Оля. Она навещала подругу и возвратилась раньше времени – обычно она засиживалась у подруг до ночи.

– Я все выучил, – неуверенно пробормотал Ромка.

– Сейчас проверим, – благодушно пронесла тетя Оля, вешая плащ на плечики.

Ромка поплелся за ней в маленькую комнату. Сел за стол на львиных лапах.

– Подложи подушку, – посоветовала тетя Оля.

От ее слов настроение у Ромки совсем скисло: «под­ложи подушку»-значит, тетя Оля намерена долго му­чить его. Ромка безнадежно вздохнул. Но… кажется, все не так уж плохо: посидев буквально минутку, тетя Оля прилегла на постель, рука ее потянулась за штопкой. Те­тя Оля беспрерывно штопала носки, Ромка всегда удив­лялся, откуда она их столько берет. Многие носки были без пары – по одному.

Некоторое время тетя Оля молча штопала носки, это время Ромка делал вид, что учит уроки; он знал, что надолго тети Оли в лежачем положении не хватит. И верно: помолчав минут двадцать, тетя Оля потихонь­ку оживилась, и через несколько минут от начала ожив­ления уроки кончились. Тетя Оля отложила штопку, за­кинула веснушчатые руки за голову и начала рассказы­вать о своей молодости, вернее, о своей жни раньше (немолодой тетя Оля себя не считала и сейчас).

В молодых рассказах тетя Оля была очень деятель­ная, отзывчивая, добрая и заботливая. Рассказывала она о себе очень интересно. Интересно рассказывать она научилась, работая в школе, откуда ее уволили за постоянные опоздания. Это Ромка узнал от рыжих, а те – от матери.

Ромка слушал тетю Олю, забыв, что она рассказы­вает о себе. Потом тетя Оля встала с постели, достала ящика стола старые письма и стала читать вслух те них, в которых подтверждалось то положительное, о чем она только что рассказывала. Потом тетя Оля стала читать знаменитое письмо Геннадия Анатольевича к своей покойной матери, в котором он описывал первую встречу с тетей Олей. Когда хорошие слова в письме кончились, тетя Оля убрала его в конверт, откинулась на подушку и своими словами добавила недостающие: —»…С какой восхитительной девушкой я познакомил­ся!..»– прикрыв глаза, вспоминала она недовыражен-ные в письме чувства будущего супруга. Недовыразил он их, по убеждению тети Оли, – за скромности. Ромка, затаив дыхание, слушал про тетю Олю.

– Тебе тогда было сорок лет? – наивно спросил Ромка.

– Кто тебе сказал такую чушь?! – вздернулась тетя Оля. – Мать? Чем заниматься сплетнями, лучше бы сы­на воспитывала! Мне было неполных тридцать восемь, но мне их никто не давал.

– А почему у дяди Гены отец попом работал? – спросил Ромка, чтобы отвлечь тетю Олю от гнева.

Тетя Оля с неудовольствием прервала рассказ о за­мужестве и долго объясняла племяннику, что, во- пер­вых, не поп, а священник, во-вторых, бога нет, что Ром­ка знал давно и без нее в связи с Леной Шаровой, а в-третьих, несмотря на то что отец Геннадия Анатолье­вича был священник, он был неплохой человек.

– Тетя Оля, ну, я пойду, – ангельским голосом про­нес Ромка.

Тетя Оля, погруженная в воспоминания, рассеянно кивнула.

Ромка заглянул к рыжим.

– Залазь! – крикнул Сереня. – Алик приехал, а те­бя все нет и нет.

– Вы уже обедали? – первым делом спросил Ром­ка. На огромной круглой сковороде лежали три котлеты и закостеневшие, подернутые желтым макароны. – Ты больше не будешь? Я доем?

– Лопай.

– А где Борька? – спросил Ромка, подчищая сково­роду.

– А-а, на дополнительные по английскому пошел. Да­вай по-быстрому, а то Алика опять увезут.

– Копилка где?

Сереня полез под кровать в тайник.

Побывки Алика Ожигина в Уланском год от года становились все короче: от пяти месяцев – в первые го­ды до нескольких дней – в последние. Каждый раз, ког­да Глафира возвращалась больницы, она начинала плакать, потому что все больше и больше догадывалась, что Алик в больнице не только кричит и бранится, и ле­чат его не одними таблетками, иначе почему у него с каждым разом зубов становится все меньше и меньше. Но надежд на выздоровление сына она все-таки не те­ряла и совала санитарам деньги, чтобы были повнима­тельнее к Алику. Работала она теперь день и ночь.

Во время редких побывок дома Алик ходил замедлен­ной походкой конца в конец коридора и просил у всех закурить, кто бы ни появлялся в коридоре: у Доры, у Ромки, у рыжих, у Александра Григорьевича и даже у Александры Иннокентьевны.

Александр Григорьевич от страха терял речь и заби­вался в комнату, откуда почти не выходил, пока Алик был в Уланском, Александра же Иннокентьевна каждый раз внимательно выслушивала сумасшедшего и отчетли­во, как нерусскому, теперь уже на «вы», потому что за время болезни Алик превратился парня в мужика, говорила: «Алик, вы забыли, я не курю».

Побывочный костюм Алика все дальше и дальше от­ставал от моды.

В последний раз по коридору замедленной ненор­мальной походкой бродил странный лысеющий, растол­стевший от лекарств человек в синем с белой ниткой до­военном костюме, доставшемся ему от убитого на войне отца, и в шляпе с высокой тульей и обвисшими от вре­мени полями.

Ромка постучал в дверь Ожигиных; Сереня прижал к животу копилку – кошку с бантом. Глафира Николаев­на лежала на кровати и храпела. Она теперь спала всег­да, когда бывала дома. Даже на кухню не выходила го­товить. Кроме своих подъездов она теперь мыла еще и поликлинику в Даевом переулке.

У окна спиной к двери сидел Алик. Перед ним стоял специальный станочек, на котором была распялена си­няя авоська. Кошель ее Алик успел связать в прошлый раз, а ручки доделать не успел, потому что кинул в мать табуреткой, пробил ей голову и его увезли, замотанного в смирительную рубашку.

Сейчас Алик плел ручки. За окном гулюкали голуби.

– Дядя Алик, здравствуйте, – тихо, чтобы не про­снулась Глафира, сказал Ромка. – Мы деньги принесли за велосипед, как вы просили.

– Дай закурить, – сказал Алик, не отрываясь от авоськи.

Сереня поставил на стол кошку, полез за припасен­ными специально для Алика сигаретами «Ароматные».

– Мы возьмем велосипед, да? – шепотом спросил Ромка.

Алик продолжал вязать, пуская дым в сторону.

– Вы попробуйте, какая она тяжелая. – Ромка взял ео стола копилку и поднес к Алику: – Попробуйте.

– Дай, – сказал Алик, выхватил у него рук |ко-пилку и поставил на пол между ног.

Ромка с Сереней поняли, что сделка состоялась.

Кататься на велосипеде пошли во двор Уланского, самый большой двор в окрестностях. Двор в Уланском с неработающими фонтанами посредине был образован тыльной стороной Центрального статистического управ­ления и фасадом Министерства авиации. На фасаде Ми­нистерства авиации наверху в каменных