Коридор

Просто лежать и болеть Михаилу Семенычу было не­интересно, и по мере выздоровления он становился все невыносимей.

– Блажит? – спрашивал Роман.

– Озорует, – вздыхала Глаша. – Рыбу просил. Вче­ра щуку купила, они говорят: «Ту-у-хлая», а она его – ать – хвостом по носу… – Роман засмеялся, Люся тоже прыснула, но Липа, поджав губы, строго взглянула на брата, в смехе которого проявилась непочтительность к отцу.

– Люся! Иди учить уроки.

– Чего это ты меня, как маленькую? – Люся недо­вольно фыркнула, но все-таки ушла. Разложила на письменном столе тетради и учебники, немного выдвину­ла ящик и сунула туда раскрытый томик Мопассана.

– Отец вырос на Волге и привык к свежей рыбе, – подождав, когда дочь закроет за собой дверь, громко и с нажимом на слове «свежей» сказала Липа, – а твоя щу­ка затхлая, пахнет тиной!..

– Вырос он, прямо скажем, не на Волге, а в казар­ме текстильной фабрики, ну да не важно, – Роман улыб– нулся. – Хулиганит, значит, помалу?.. Я его к себе возьму.

– Да ты что, Ромочка! Да пусть себе, господи, вели­ка беда!.. – залепетала Липа. – Скучно ему. Так – так так, чего ж теперь.

А Михаил Семеныч тем временем захулиганил уже по-крупному.

Он захотел жениться. В пятый раз.

Позвал Липу, сел в постели и заявил, что – все, надо жениться. Больше так нельзя.

Липа внимательно посмотрела на него: нет, не тро­нулся, соображает, и речь чистая.

– …скоро подымусь – и сватать будем, – подытожил отец свое сообщение.

Глаша ойкнула, чуть не выронив кастрюлю.

– Михаил Семеныч любит женщин, – строго сказала Липа, выгоняя взглядом домработницу комнаты. Та послушно вышла. Липа закрыла за ней дверь поплот­нее. – Куда же тебе еще жениться? Семьдесят лет. У те­бя ж удар почти, а ты жениться… – Насчет «удара» Липа перебарщивала, желая возбудить в отце испуг.

Отец лежал молча, прикрыв глаза, чтобы не видеть дочь и не волноваться без толку.

– Ты же не татарин, – напирала Липа. – Верующий человек… Смотри, я Марусе сообщу… Михаил Семеныч открыл глаза:

– Я тебе сообщу. Моду взяли… – Он полежал, сооб­ражая новую мысль. Липа молча ждала. – Тогда пусть баб кто придет посидеть, – Михаил Семеныч прикрыл глаза, поделал сферические движения обеими руками возле груди, – толстая эта, с петухами.

«С петухами», то есть в красном китайском халате с драконами, была Василевская, монолитная, интеллигент­ная вдова, жившая в конце коридора.

Василевскую он углядел – за шкафа, несмотря на плохое зрение, когда та забежала позвонить. Углядел и запомнил, запомнил и молчал, пока не почувствовал се­бя выздоравливающим.

Итак, он велел позвать Василевскую. Липа странную просьбу отца отклонить не могла, хотя в глубине чувст­вовала, что в ней что-то не то, и, подыскивая предлог, поплелась в конец коридора к Василевской.

Василевская пришла раз, пришла два. Она деликат-г',но загибала простыню и присаживалась на постель, по– тому что стул поставить было некуда, а если и поста­вить, то тогда Василевская получалась очень далеко от Михаила Семеныча и ее было почти не видно, а только слышно, чего Михаилу Семенычу было мало.

Он просил ее почитать газеты вслух и поговорить по прочтении о политике.

– Англия – проститутка, – объявлял он для затрав­ки, а Василевская, краснея от нехорошего слова, подхва­тывала беседу.

Во время третьего вита он, поговорив с Василев­ской о политике, сел в постели:

– А вы, я слышал, вдовица?

– Увы, – бесхитростно-беззащитно ответила Васи­левская и скорбно развела в стороны полные руки. Дра­коны на ее большом животе заволновались. – А ваша внучка Люся замечательно для своих лет владеет немец­ким языком, – желая порадовать больного, сообщила Ва­силевская. – Она иногда забегает ко мне поболтать, для практики…

Михаил Семеныч поерзал, усаживаясь поудобнее, как бы пробуя себя на скручивание, покачался взад- вперед и вдруг, протянув руки, резко наклонился, схватил Васи­левскую и потянул на себя…

Китайский халат на вдове затрещал, она тяжело за­билась в выздоравливающих руках Михаила Семеныча и, не вырвавшись, закричала. В комнату влетела Липа.

Василевская, с красным, как халат, лицом, отряхи­валась посреди комнаты, а отец как ни в чем не бывало мирно лежал, утонув в перине, и смотрел в потолок.

– Вот! – гневно выдохнула Василевская и пальцем ткнула в голову Михаила Семеныча, вернее, в то место шифоньера, за которым его голова должна была нахо­диться. – Вот!..

И, не попрощавшись, вышла комнаты.

Липа подошла к постели и возмущенно уставилась на отца.

– Иди-иди, – зашикал на нее отец. – Уставилась… Своими делами занимайся, я спать буду… Бабу нормаль­ную и ту позвать не могут. Все. – Он отвернулся к стене.

Липа в ужасе стояла перед ним и молчала. Ее при со­вершении кем-либо родных сомнительного проступка всегда беспокоил не сам проступок, а общественный ре­зонанс, им проводимый. Сейчас она больше всего боялась быть ославленной в коридоре, а затем, не дай бог, и во всем доме.

Пока Липа решала, как быть и что предпринять, вспоминая, что в таких случаях советуют делать медици-на, опыт ближних и проведения художественной литературы, отец спать раздумал и повернулся лицом в комнату:

– Каши хочу черной. Вразварочку.

– Хулиган, – выдохнула Липа и ушла на кухню.

– Я Роману пожалуюсь, – сказала она через полча­са, заходя в комнату с кастрюлькой в руках.

– Я тебе пожалуюсь! – выкрикнул отец и тихо ойк­нул, хватаясь за сердце. – Ка-пелек…

Выздоровление отца, бывшее уже очевидным, неожи­данно отложилось. Вероятно, внезапный отпор Василев­ской нанес его неокрепшему органму моральную трав­му. А может быть, Василевская во время освобождения от посягательств толкнула Михаила Семеныча больше необходимого. Липа, во всяком случае, приписывала ухуд­шение здоровья отца именно травме фической, хотя и скрытого характера. Она перестала здороваться с Васи­левской и запретила Люсе говорить с вдовой по-немецки, а также и просто по- русски.

Подошла весна. Михаил Семеныч встал. Липа воз­вращалась с Метростроя поздно. Днем отцом занима­лись Глаша и Аня после школы, потому что у Люси по-прежнему был художественный свист и немецкий язык у фрау Ци А кроме того, Люся невзлюбила деда, ко­торый лишил ее дополнительной практики в немецком языке у Василевской.

Липа на недоуменные вопросы дочери, чем же все-таки Василевская обидела дедушку, помявшись, отве­чала: «Она его оскорбила».

Георгия повысили – теперь он стал заместителем главного бухгалтера. Липа не знала, как реагировать на его повышение, и чем дольше думала, тем ошеломитель­ней был результат ее раздумий. Она вдруг с неслыхан­ной силой возревновала мужа. Возревновала не к кому-то определенному, а ко всей заводской бухгалтерии. Кое-какое формальное основание для ревности у Липы было, потому что Георгий, во-первых, все еще был кра-а во-вторых, штат его состоял женщин, две которых во время нэпа были девицами легкого поведс ния, а сейчас просто красивыми женщинами. Георгий не испытывал от ревности жены удовольствия, потому что к Липе он давно особых чувств не питал» и, чтобы прекратить неумелые и нелепые претензии ны, просто сказал ей:

– Ну, чего ты с ума все сходишь?! Они же у нас все какие-то паршивенькие, горбатенькие… Не дури.

Липа облегченно перевела дух и ревновать перестала. Как потом выяснилось, ревновала она не по собственно­му почину, а по совету старшего товарища по службе на Метрострое, хотя ей, Липе, и подчиненного – экономи­ста Элеоноры Альфредовны Бли Георгий приходил домой, ужинал, читал вслух