почти лишена алчности – что ей лишний рассвет, лишний год, лишняя копейка?
– Билет у меня уже в кармане, – под утро объявил Гутионтов.
– Далеко ли собрался? – попытался шуткой снить напряженность Гирш Оленев-Померанц.
– Она либо у Зорькиных в Балахне, либо у Ковшовых в Горьком, либо у Карныгиных под Иркутском.
– Под Иркутском? – как спросонья повторил Малкин.
Куда ему одному в такую дорогу? Здоровяк, и тот ее не осилит. Но, если уж Натан вылез окопа, никакой обстрел его не остановит.
– Под Иркутском в монастыре ее сестра… Евдокия… Но пока билет у меня до Балахны.
…Вальс! Дамы приглашают кавалеров!.. Треск радиолы, шарканье ног, пот, шепотки, ситцевая поляна, мелькание серег, гимнастерки, кирзовые сапоги, «Сталин под Царицыном», молодой, черноволосый, вдохновенный. Клуб машиностроителей заполнен до отказа. Сегодня – танцы.
Ицхак стоит в углу и ждет, когда кто-нибудь подбежит к нему с ситцевой поляны, осторожно взяв за кончики пальцев, выведет на середину зала и нвергнет в водоворот Но – эко невезенье! – то ли он забрался на задворки, то ли – за широких спин однополчан его не видно, то ли он не заслуживает такой чести – никто не приглашает. А может, Эстер грозит пальчиком, когда ему удается переглянуться с какой-нибудь чертовочкой. Только привяжется к русоволосой прелестнице взглядом, как тут же доносится голос Эстер: не смей с чужими красотками якшаться, за плечи их обнимать, глазки им строить! Пока только они двое не танцуют – Ицхак и Сталин. Но Сталин – это понятно, ему не до вальса и не до фокстрота, отец всех народов о наступлении немцев думает. Танцевальный вечер до девяти. А время бежит быстро – скоро и в казарму возвращаться.
– Можно вас? – слышит Ицхак тоненький дискант.
Перед ним круглолицая, с тонкими косичками с вплетенными в них бантами девочка – может, еще школьница. Смотрит на него испуганными, немигающими глазами. Ицхак растерян, шмыгает носом, медлит. Наконец делает решительный шаг вперед, кладет даме руку на талию и безоглядно бросается в эти ласковые «Амурские волны», которые гулко плещут о кирпичные стены, растут и, разбившись, как о волнорез, о лепной потолок, с упоительной яростью заливают пол.
– Меня зовут Вера. А вас?
Девчонка не робких. Она преподносит ему свое имя, как подарок, и доверчиво ждет отдарка.
– Ицхак.
– Очень приятно. Такого имени я еще не слыхала.
Вера улыбается, скалит свои белые, словно на подбор, зубы, Ицхак улыбается в ответ, только Сталин хмурится и ревниво следит за ними, за их движениями, за их улыбками, за их губами. Издали Малкину машет рукой Натан Гутионтов, поздравляет с победой, и они кружатся до неможения, до упаду.
– Вы грузин? – запыхавшись, допытывается Вера.
– Нет.
– Армянин? – Вера отбрасывает за спину непослушные косички с бантами.
Глаза пылают, щеки горят. Она прижимается к Ицхаку своим худеньким тельцем, и ласковость «Амурских волн», тепло битком набитого зала и нежность этой неутомимой козявки вливаются в смятенную душу.
– Я знаю – осетин! – шепчет она, готовая, кажется, до зари отгадывать эту головоломку. – К папе на стройку приезжал один осетин Нальчика… Похожий на вас… Красивый… С большим носом, как рог для вина…
И заливается простодушным смехом, и клонит свою голову ему на грудь. «Красивый» – эхом отдается в ушах Ицхака.
– Я еврей.
– Еврей? Как интересно! – восхищается она. – А где они живут?
– Везде.
– В классе у нас ни одного не было… И на заводе нет.
– Я плохо говорю по-русски, – пытается спастись от ее расспросов Ицхак.
– Кавалеры меняют дам! – перекрикивает «Амурские волны» чей-то зычный бас.
Вера искательно смотрит на Ицхака, в глазах у нее мольба и ожидание, и он не отпускает ее от себя, и вот уже их накрывает бархатным звездным пологом южноамериканская ночь, и «Аргентинское танго» вдруг смывает все на свете – и Эстер, и Литву, и войну, и Россию… Все, кроме Сталина в царицынской степи.
– Дамы меняют кавалеров!
И под звездами Аргентины внезапно вырастает белолицая пухленькая соперница, отрывает Веру от Ицхака, кладет ему на шею свою тяжелую руку, закатывает глаза и, суча дубовыми ножками, начинает кружить на одном месте.
– Роза.
Ее не смущает его молчание. Она топает и сладострастно подпевает не то Козину, не то Лещенко. Ицхак ищет в толпе тонкие косички с бантами, но видит перед собой не Веру, а разрумянившуюся, чем-то напоминающую самовар Розу, ее полураскрытые, чувственные губы, пышки щек.
Дамы меняют кавалеров. Кавалеры меняют дам.
Господи, как много с тех пор менялось! Менялись гимны и молитвы, менялись имена (Натан – Николай, Гирш – Григорий, Ицхак – Игорь, Зелик – Зорий), менялись вожди и лакеи, власти и присяги, вероисповедания и столицы, мужья и жены, месторасположение армий и народов, палачи и жертвы. И все это выпало на их долю. Мир-меняла обчистил их до нитки, обменяв их молодость на окопную сырость, тюремную решетку, вынужденное затворничество и вдовство.
Назавтра Малкин проводил Натана в Москву – оттуда Гутионтов полетит в Горький.
– Не люблю, когда до последней минуты провожают. Баба с возу – кобыле легче, – сказал на перроне парикм– Иди домой.
– Ну если тебе так хочется, – сглотнул обиду Малкин.
– Как мне хочется – не получается, к сожалению.
– Привет Балахне… Казарме… Ну и «Амурским волнам». Сходите с Ниной в клуб машиностроителей.
– Если найду ее. Как говорят, либо пан, либо пропал.
– Найдешь, найдешь…
– Ко всем моим бедам мне только танцев на культе не хватает.
– Что ни говори, а мы с тобой тогда по-своему были счастливы. Может, счастливей, чем за минувшие полвека.
– Ничего себе счастье! Без родины, без дома, в полном неведении, что будет с нами, с нашими блкими.
– А родина что нам дала? Что мы, вернувшись, узнали-разведали? Что мы отравители в белых халатах… шпионы… Что во всем виноваты… Если хорошенько подумать, то еще не вестно, спасла ли нас победа или доконала?
– Меня не доконала. До вчерашнего дня я был счастлив.
– Граждане пассажиры! Скорый поезд Вильнюс – Москва отправляется с первой платформы первого пути.
Ицхак подхватил чемодан и вслед за Гутионтовым метнулся в вагон.
– Снова на фронт еду, – сказал Натан. – Но теперь если что и потеряю, то не ногу. Снявши голову, по волосам не плачут…
Поезд тронулся, Малкин заметался, парикмахер вонзил беспомощный, щенячий взгляд в друга, но колеса крутились все быстрей и быстрей.
– Старый человек, а хулиганите! – мрачно бросила проводница.
– Я сойду… я на первой же остановке сойду, – виновато зачастил Ицхак.
Его ссадили недалеко от Вильнюса – в Новой Вилейке. Совместного пути хватило только для того, чтобы условиться с Натаном о связи: тот звонит каждую среду, а Малкин ему каждую субботу. Оставшись наедине с туго завязанными узелками забот, Ицхак долго и бесцельно бродил по пригороду, утопавшему в садах и в простонародной польской речи. Он корил себя, что не предложил Натану поехать вместе – на первой большой станции купил бы билет и отправился с ним в Балахну. Хоть разок куда-нибудь махнуть – ведь он дальше Белоруссии никуда и не выезжал.
