Башня Королевской Дочери

Марассона до самого Аскариэля. В песне говорилось о великой войне, в которой были захвачены Святые Земли и возникло Чужеземье; менестрель вёл мелодию чистым баритоном; вскоре к его голосу присоединился мощный хор рыцарей, и ритмичная песня в исполнении глубоких мужских голосов заставила Джулианну затрепетать.

Песня окончилась торжествующим победным криком. Рыцари аплодировали громко и долго, хотя Джулианне показалось, что они хлопают не только менестрелю, но и себе самим. Да и он хлопал им, поворачивался, кланялся и улыбался.

Наконец менестрель поднял руки, призвав всех к молчанию.

— Господа, дамы! — Отдельный поклон в сторону камина, где Элизанда сжимала в руках бокал (всё-таки она встречалась с менестрелем раньше!) — Песня может повести в бой и храбреца, и труса; она может внести любовь в сердце женщины — и мужчины, конечно, тоже, — добавил он под общий смех. — Но музыка многому может научить нас, и эти уроки не всегда бывают радостны. Если мне будет позволено, я спою вам пастореллу своего собственного сочинения. Это небольшая грустная песня, которой вы никогда не слышали раньше. Она называется «La Chanson de Cireille».

При этих словах из груди Элизанды вырвался вздох. Джулианна мгновенно повернулась к подруге, но та снова замерла, обратив взгляд на менестреля. Её глаза горели — яростью, как показалось Джулианне, хотя проклятая вуаль мешала рассмотреть яснее.

Менестрель заметил это и низко, неторопливо поклонился их столу.

— Она называется «La Chanson de Cireille», — повторил он, встретившись глазами с Элизандой, — а меня, её автора, зовут Радель.

Его пальцы пробежали по струнам мандолины, извлекая из неё странные резкие аккорды, резанувшие ухо Джулианне. Менестрель запел:

Я вышел на край вожделенной земли,
Прошёл по реке между горных вершин,
Прошёл мимо замка, что мёртв и покинут,
Ворот, что рассыпались, башен, что пали.
За замком был сад, в изобилье плодовом,
Плоды устилали собою всю землю,
И некому было поднять и собрать их.
Я юн был и глуп был, я был безрассуден,
Я яблоко взял и вкусил его сладость.
И пели вокруг меня дивные птицы,
И воды плескались в размеренном ритме,
Сквозь лес меня звал сей напев в сад укромный,
В высоких стенах, за закрытою дверью.
Сквозь щели ворот мне видны были розы,
И маки, и дева, что с песней рвала их
И голос её был речным и был птичьим,
Слова же той песни горчили тоскою:
«О, куда ты ушёл, на кого нас покинул?
Жесткосердный, нас бросил и предал, и сгинул.
Ты обманул нас, обеты и клятвы нарушив,
Имя твоё, как проклятье, останется в душах».
Я звал эту деву — она не слыхала.
Я честью поклялся, что зла не замыслю,
Любимый покинул прекрасную деву,
Я жаждал любить её, оберегая.
Пусть стены высоки — они одолимы,
Мне под ноги древо подставило ветви,
Я встал меж шипов ежевичных свирепых
И снова позвал, но не слышал ответа.
В саду не цвело ни единого мака,
Земля заросла только тёрном бесплодным.
Здесь не было девы, здесь только гнездилось
Одно одиночество вкупе со скорбью,
И тут я запел, как вернувшийся рыцарь:
«О, зачем ты ушла, отчего не дождалась?
Долг позвал меня прочь, и тропа затерялась.
Я оставил тебе своё имя, ты украла его, как вор.
Я оставил тебе любовь, ты её обрекла на позор».

Джулианна ждала ещё одного куплета, завершения, ответа на страшные обвинения песни, однако раздался только всхлипывающий звук струн, приглушённых ладонью музыканта. Менестрель склонил голову и умолк.

Джулианна снова посмотрела на Элизанду и увидела, что глаза подруги поблёскивают. Она так и не поняла, что это — гнев или слезы.

Негромкое бормотание в толпе только подчёркивало тишину. На этот раз аплодисментов не было — да Радель и не ждал их. Через минуту он поднял голову — не слезу ли заметила Джулианна на его щеке, над тёмной бородой? — и вновь опустил руку на струны.

На этот раз он запел балладу, старую историю о двух братьях, которые любили друг друга, но честь заставила их биться между собой, пока оба не пали бездыханными. Про себя Джулианна порадовалась, что у Элизанды есть время прийти в себя. Но этот человек, Радель, был сущим дьяволом по части выбора песен — или же дьявол затаился тут в камине: Джулианна заметила, что д'Эскриве побледнел и застыл, остановив на менестреле взгляд глаз, казавшихся сейчас бездонными ямами. Стоявшему позади него Маррону тоже было неуютно, он то смотрел на хозяина, то отводил глаза. Джулианна с трудом могла вздохнуть; больше всего ей хотелось схватить Элизанду за руку, выскочить из зала и убежать подальше от этих непонятных тайн.

Однако это было невозможно — её положение не позволяло подобных выходок. Тогда Джулианна взяла опустевший кубок и легонько постучала им по столу, привлекая внимание Маррона. Юноша сразу заметил движение и пошёл вокруг стола, заново наполняя все кубки. Что ж, по крайней мере он отвлёк внимание сидевших в камине. Краем глаза Джулианна заметила, что д'Эскриве сделал глубокий медленный вдох и слегка тряхнул головой, словно отгоняя какие-то невысказанные мысли.

Песня окончилась смертью и позором, сломанным мечом и человеком, обречённым на скитания и утрату имени. Не успел последний отзвук песни замереть под сводами зала, как Радель запел что-то героическое, подстраиваясь под вкус аудитории. Ему снова начал подпевать хор. Д'Эскриве не пел, но Джулианна явственно ощутила, как напряжённость покидает и рыцаря, и Элизанду, сменяясь облегчением; впрочем, Элизанда все ещё казалась напряжённой и держалась настороже.

«Сегодня она ответит на мои вопросы, — сердито подумала Джулианна. — Захочет она того или нет…»

И Элизанда в самом деле ответила Джулианне — правда, не на все вопросы. Когда менестрель во второй раз попросил отдыха для перетруженного горла, Джулианна ухватилась за возможность удалиться, и Элизанда поддержала эту идею. Д'Эскриве отправил клюющего носом Маррона спать и сам проводил девушек до комнаты. Раздеваясь и помогая раздеться Элизанде, Джулианна забросала подругу вопросами, и та отвечала ей — как ни мало пользы было от этих ответов.

— Ты ведь знаешь этого певца, да?

— Раделя? Да.

— А он знает тебя.

— Да.

— Откуда?

— Ах, Джулианна, да его все знают!