Слушай, если я правильно понял, тебе здесь быть не полагается.
— Нет, мессир, я искал другого человека… — И не нашёл ни его, ни его товарищей, и старался сдержать волнение, боялся увидеть Мустара и мальчиков-шарайцев мёртвыми в яме. Но, быть может, они спустились по верёвкам и бежали из замка?
А может, и нет. Тогда Маррон спросил — нет, не из любопытства и желания все знать, а лить для того, чтобы отвлечься от тягостных мыслей и заодно развеять подозрения этого человека, Йонсона:
— Мессир, что у вас с руками?
Йонсон поднял руки, равнодушно посмотрел на них, словно стараясь в точности понять, как вывернуты кисти и пальцы.
— Видишь лиг фра Маррон, умные люди строят себе умные машины. Но эти люди не разбираются в тех, с кем работают. Они думают, будто боль, если она длится достаточно долго, может превозмочь всё что угодно. Они не правы, я им так и сказал, но они мне не поверили, сам видишь.
Маррон видел и поверил без труда. Должно быть, инквизиторы похожи на фра Пиета. Они искренне верят, что ещё немного, ещё денёк — и этот человек не сможет больше молчать. А уж если дело шло о пленнике вроде Йонсона, который не стеснялся кричать… Крик — это слабость, а слабость противника — это твоя победа, пусть не сегодняшняя, но завтрашняя. Заблуждение было жестоким, но ни нередкие неудачи, ни постоянные смерти не могли разубедить инквизиторов.
— Как я могу помочь вам, мессир?
— Уходи. Если тебя обнаружат тут, у инквизиторов появится лишняя жертва. Ты берёшь на душу большой грех, разговаривая со мной. Зараза, которая распространяется, должна быть остановлена любым путём.
Это была правда. Сурайонский колдун медоточивыми речами и тайными заклинаниями мог соблазнить самого благочестивого монаха, а ересь в самом сердце Ордена искупителей уничтожила бы и сам Орден, и все Чужеземье, разъедая его ядом изнутри, словно червь, точащий яблоко. И если бы Маррона заподозрили в том, что он соблазнён, его бы не отпустили живым, будь он ещё монахом или уже изгнанником. Наверное, он избежал бичевания только для того, чтобы встретиться с чем-то гораздо худшим, тут, в холоде, где единственным источником тепла был колдовской свет…
— Может, дать вам ещё воды прежде, чем я уйду? — Маррон рад был бы сделать больше, но не мог.
— Не надо — оставь только кувшин так, чтобы я мог его достать. Тогда будет ясно, куда делась вода. Если повезёт, они решат, что виновата их собственная беспечность.
И обязательно заподозрят, что он не сумел бы ни налить воды из кувшина, ни поднять кубок, как бы близко они ни стояли. Что ж, «люди верят в то, что полегче», — говаривал его дядя. Обычно он говорил так после полуденной службы, когда они возвращались домой, чтобы пообедать перед тем, как снова работать в полях. Тётка при этих словах всякий раз шикала на мужа и опасливо оглядывалась, словно проверяя, нет ли поблизости священника или любопытных соседей.
Маррон поставил кувшин там, где ему было сказано, поднялся на ноги и пошёл к занавешенной двери. Ему хотелось пожелать всего хорошего, но это вышло бы совершенно по-дурацки и бессмысленно. Этот человек, вероятно, должен был вскоре умереть — причём умереть в страшных пытках, — и оба они знали это. Маррон отважился только дать совет.
— Мессир, этот свет, который вы делаете — это ваше колдовство, надругательство над Господом и над Его законом, — вы с ним поосторожнее…
— Я и так осторожен. Ты удивил меня, войдя совершенно бесшумно, фра Маррон. Обычно инквизиторы не столь осторожны, их слышно, хоть штора и приглушает все звуки. Её повесили тут для того, чтобы я своими криками не мешал вашим благочестивым занятиям.
Не слишком от неё много пользы, подумал Маррон, вспомнив долетавшие до лестницы крики. А впрочем, без шторы крики, наверное, были бы слышны даже на кухне — суп от них, как пить дать, скис бы…
Он учтиво попрощался с Йонсоном — пусть он сурайонец и еретик, но все равно этот человек под истошными криками скрывал настоящую храбрость, и помешать Маррону уважать его за это не могла даже суровая выучка — и вышел из камеры так же осторожно, как и входил, вначале закрыв за собой штору и только потом пройдя в дверь, чтобы ни один лучик света не выдал его. Не издав ни единого звука, он медленно задвинул засов на место. Почти ничего не видя, он пошёл вперёд, считая пустые кельи, и наконец нашёл свою собственную. Он понял, что угадал её правильно, почувствовав поднимавшуюся от ведра вонь, и преклонил колени, словно никогда и на дюйм не отступал от того, что должен был делать весь этот день.
Его мозг блуждал гораздо дальше тела; он был в крепости и на равнине, разыскивая там Мустара. И ещё дальше, гораздо дальше, разыскивая потаённый Сурайон, пытаясь разглядеть, плачет ли там кто- нибудь об исчезнувшем человеке, о волшебнике, попавшем в холодную цитадель искупителей и не имеющем надежды выйти оттуда.
Конечно, он не обнаружил ничего, кроме собственных сомнений и страхов. Он снова был в келье, снова замёрз и хотел есть, снова чувствовал боль в упрямо не желавшей срастаться руке и страх перед будущим.
Братья пришли за ним ещё прежде, чем большой колокол стал собирать их на вечернюю службу. Нет, они повели его не в зал — было ещё слишком рано, — а в переднюю, где встали подле него в карауле, ничего не сказав о его самодельной повязке и о неподпоясанной рубахе. Наконец призыв к молитве заставил их встать на колени, и в воздухе поплыл звук колокола.
Монахи негромко пели молитвы. Маррон шёпотом присоединился к ним, не желая умножать собственных грехов, однако молился он механически. Весь сегодняшний день он не мог избавиться от горечи при мысли о Господе и о людях, которые следовали за ним, которые убивали и пытали, и называли это служением.
Закончив молиться, все продолжали чего-то ждать, не говоря ни единого слова. Наконец высокие двери зала распахнулись; из них вышел прецептор, магистры и рыцари. Магистр Рольф, магистр Суарт и два магистра-исповедника сделали шаг в сторону от процессии и встали в дверях передней, не удостоив Маррона даже взглядом.
Теперь ему пришлось встать и пойти вслед за ними в зал, пройти по узкому коридору между собравшимися монахами, чувствовать на себе их взгляды исподтишка, встать, а потом преклонить колени перед ступенями алтаря, обнажив голову в знак бесчестья.
Магистры рассказали о его грехах, о неповиновении, которое повлекло за собой предательство по отношению к Ордену и Господу. Рассказали они и о том, почему наказание, которому подвергнется Маррон, будет смягчено, о том, как его запоздалая догадка спасла замок, как храбро и доблестно он бился на стенах. Правосудие приговорило его, правосудие же и смягчит кару: Маррон будет лишён рясы и изгнан из Ордена, дабы без благословения церкви искать свой собственный путь в мире.
Два монаха, стоявших на страже позади него, разорвали на юноше рясу, потянув её в разные стороны. Они сорвали даже пояс, который служил Маррону перевязью для руки. Обнажённого, придерживающего раненую руку здоровой, его заставили пройти через весь зал в обратную сторону. При этом Маррон старался держать голову как можно выше и ступать так твёрдо, как только мог.
Он вышел из зала и прошествовал сквозь крепость, а сьер Антон так и не пришёл к нему на выручку. Вокруг было только молчание шедших позади него братьев да косые взгляды тех, кто стоял вдоль стен, глядя на юношу.
Перед конюшнями в большом дворе лежала огромная куча дров, подле которой стояли небольшие бочонки. Маррон не понял её назначения, но он был перепуган до смерти, и его любопытство потонуло в страхе — что, если сьер Антон передумал или суд изменил приговор, что, если ему предстоит стать не оруженосцем, а изгнанником, преданным анафеме, одиноким и испуганным…
Стражники открыли ворота, не сказав ни слова. Маррон вышел и услышал, как захлопнулись створки. Он поднял глаза, чтобы посмотреть на новый мир вокруг, гадая, кем он стал, куда ему идти, что делать, чтобы выжить в этих суровых землях.
И увидел в нескольких шагах от себя рыцаря. Сьер Антон ждал его.
Сьер Антон принёс с собой одежду — куртку, штаны и мягкие башмаки, — взятую или купленную у оруженосца одного из его товарищей-рыцарей.
— Спасибо вам, сьер…
