— Не за что пока, — ответил рыцарь. — Я солгал в суде, Маррон. Мои порядки покажутся тебе не менее суровыми, чем в Ордене, и легче тебе не будет. Если ты не станешь слушаться меня, ты не будешь нужен мне, и я ни за что не стану тебя держать.
— Я буду слушаться вас, сьер, — искренне, от всего сердца сказал Маррон. — Честное слово, буду!
— Увидим. Вот, бери. — В обеих руках у Маррона оказались кусок мягкого хлеба и яблоко, и если таковы были порядки сьера Антона, юноша рад был бы следовать за ним всю оставшуюся жизнь. — Ешь и слушай. Ты — мой оруженосец, присягнувший мне на верность. Ты можешь спать либо вместе с другими оруженосцами и слугами, либо в моей комнате, как прежде. В любом случае тебе будет доставаться из-за того, что ты служишь именно мне. Выбор за тобой.
— Сьер, если я буду спать с вами…
— В моей комнате, Маррон.
— Да, сьер, — можно ли мне будет молиться вместе с вами в положенные часы?
— Я буду настаивать на этом. Ты хочешь этого?
— Да, сьер.
— Хорошо. Хотя тебе достанется и за это, предупреждаю. Впрочем, этого не избежать.
Он не стал объяснять подробнее, но Маррон и не думал тревожиться. Он подумал, что оруженосцы и слуги немногое смогут добавить к знакомым ему страданиям; он верил даже, что сама жизнь не сумеет заставить его страдать больше, чем ему уже довелось.
— Да, и последнее. Перед ужином у конюшен назначен обряд. Он тоже дастся тебе нелегко. Но это будет первым твоим испытанием на новой службе: ты пойдёшь туда.
— Сьер, а вы…
— Я буду примерно там же. Буду, но рядом нам стоять нельзя. Вытерпи все, Маррон. Это необходимо. А теперь ешь. Я не привык повторять дважды.
Похоже, рыцарь не привык ещё и к тому, чтобы слуги разговаривали с ним с набитым ртом, и потому до этого момента Маррон стоял, опустив руки по швам. Только его непослушные ноздри подрагивали, чуя запах еды, столь заманчивый после поста; рот наполнился слюной и слова стали едва различимы.
— Да, сьер. То есть нет, сьер… — «Как скажете, сьер», — поправился он про себя, а зубы уже рвали и жевали пищу, он глотал и смаковал её так открыто, словно поселившийся в его желудке голодный волк захватил его целиком и заставил забыть про хорошие манеры.
Он услышал, что рыцарь смеётся, но не обратил на это внимания. Даже мысль о том, что должно было случиться вечером, не волновала его, несмотря на мрачные предостережения сьера Антона. Маррон не был больше братом, Орден не имел над ним власти — разве только через посредство сьера Антона, буде он позволит кому-нибудь распоряжаться своим оруженосцем, но главы Ордена всегда были осторожны по отношению к рыцарям. Какой вред мог нанести Маррону очередной обряд? Само слово «обряд» могло означать что угодно. Вся служба монаха была обрядом, и исповедь, и последняя молитва в присутствии священника, и любой самый мелкий ритуал. Маррон был, конечно, благодарен сьеру Антону за заботу, но право же, рыцарь тревожился зря…
Так думал Маррон, молодой, голодный, забывчивый юноша. Такие мысли вертелись у него в голове, пока он стоял во дворе с остальными оруженосцами — те уже подталкивали друг друга локтями и перешёптывались, то ехидно приветствуя Маррона, то сжимая вокруг него кольцо, в котором очень трудно было удержаться на ногах, — пока среди рыцарей в сияющих при свете факела одеждах не появился сам сьер Антон. Каждый десятый из присутствовавших держал факел — магистры, рыцари и монахи, выстроенные по отрядам; по двору метались бесчисленные тени, и трудно было разглядеть что-нибудь — и всё же Маррон увидел больше, чем ему хотелось бы.
Монахи встали строем вокруг кучи дерева, слуги и оруженосцы протиснулись кто куда сумел. Прецептор выступил из строя магистров и поднял руку, призывая собравшихся к молчанию. Все взгляды обратились на него, и Маррон был не единственным, кто задержал дыхание, чтобы лучше слышать.
— Прошлой ночью, — начал прецептор сильным грубым голосом, — наша крепость едва не пала жертвой предательства. Только милосердие Господне спасло нас. — «Да я», — вызывающе подумал Маррон, но не шелохнулся. — Предали нас наши собственные слуги, те, кому мы сохранили жизнь лишь по доброте душевной. Теперь они заплатят за предательство по нашим законам, и да будет милостив к ним Господь, ибо нашего милосердия они не достойны!
Закончив речь, прецептор сделал приглашающий жест и отступил на шаг назад. Его место занял монах с топором, который вскрыл стоявшие подле кучи дерева бочонки. Потом, отложив топор, он стал поднимать бочонки один за другим; вязкое масло лилось из них на деревяшки. Опустевшие бочонки отправлялись в костёр.
Прецептор собственноручно взял факел и швырнул его на дрова. Промасленное дерево вспыхнуло.
Два дюжих брата вышли из конюшни и зашагали по единственному свободному проходу во дворе, таща между собой маленькую фигурку в белом. Маррон понял, что это был один из мальчиков-шарайцев со связанными за спиной руками.
— Нет…
Это больше походило на стон. В раздающемся со всех сторон бормотании никто не услышал Маррона. Юноша глубоко вдохнул, готовясь закричать, пробиться вперёд и заорать изо всех сил о том, что это жестокость. Внезапно его схватили сзади, он в удивлении задохнулся и обернулся. За его спиной стоял Радель.
— Не будь дурнем, — прошептал ему на ухо менестрель. — Ты всё равно ничего не сделаешь. Смотри и запоминай…
Какое-то мгновение Маррон боролся с его хваткой, но безуспешно. Пришлось сдаться. Радель был прав, протест навлёк бы неприятности на Маррона и на сьера Антона, но не дал бы никакого результата. Он ничего не мог сделать, не мог остановить монахов, которые раскачали тело мальчика, слишком перепуганного, чтобы сопротивляться, и швырнули его прямо в ревущее пламя.
Маррон всхлипнул, но этого тоже никто не услышал — все заглушил крик толпы, смотревшей, как корчится и горит мальчик. Монахи отправились обратно в конюшни и вернулись с новой жертвой.
Мустар оказался четвёртым по счёту. На глазах у Маррона были слезы, огонь слепил его, но всё же юноша узнал своего друга. Он вновь попытался вырваться, и вновь Радель сдержал его; Маррону оставалось только стоять неподвижно, смотреть и про себя клясться отомстить.
Мустар по крайней мере ругался и вырывался, прежде чем был брошен в огонь. Там он закричал от боли и отчаяния, и этот долгий нечеловеческий крик навсегда врезался в память Маррона. Совет Раделя запомнить все виденное был ни к чему — забыть или простить такое было невозможно.
Всего из конюшни вывели около двенадцати мальчиков, выживших в ту ночь, — правда, Маррон перестал считать задолго до того, как последнего из них швырнули в огонь. Должно быть, не все они были виноваты в измене, потому что на стенах с верёвками их было гораздо меньше.
Когда последний из них застыл в бьющихся на ветру языках пламени, прецептор отпустил братьев. Они поотрядно прошествовали в замок по узкому коридору; Маррон заметил, что толпа вокруг него рассеялась, только когда Радель осторожно потряс его за плечо.
— Запомни это, парень, но только не думай об этом постоянно. Это жестокая страна.
«Бывает и такое», — словно говорил он. Бывает, словно ему есть место в этой жизни. В этот миг менестрель очень походил на сьера Антона. Может, все люди становятся похожи друг на друга после нескольких лет в этой жестокой, в этой проклятой стране? Может, когда-нибудь Маррон тоже станет таким?
— Не могли бы мы с тобой поговорить? Наедине?
«Тайно», — имел в виду он, потому что они и без того остались наедине. Маррон подумал, что не желает больше слышать никаких секретов, он и так знал их чересчур много. Ему хотелось чувствовать себя рождённым заново, хотелось начать жизнь сначала, стать оруженосцем сьера Антона и никем более.
— Мессир, я должен… — А что он должен? Он не знал. Наверное, разыскать рыцаря, а может, сбегать в его комнату и найти себе там работу, прибраться, начистить «Джозетту» и проверить, не пострадало ли прошлой ночью лезвие «Дарда»…
Но у него не было сил уйти, не было сил отказать Раделю. Гораздо проще было стоять на месте, чувствовать, как жар костра стягивает кожу на лбу, вдыхать запах обуглившегося мяса — всё, что осталось
