плечи обмякли. То ли я его вымотал, то ли он сам осоловел от этой кислятины. — Легенды, легенды, — бормотал он как бы в забытьи. — Они выдумывают красивые легенды, но обманывают лишь самих себя…
Я легонько потряс его за плечи.
— Вспомните же, Роберт Эрастович, вспомните.
— Шерше ля фам — ищите женщину, — упоённо шептал он, и черепашья его голова качалась бессильно.
Баста, больше от него не будет проку. Я отпустил его и решительно поднялся.
— Весьма признателен вам, Роберт Эрастович, вы рассказали мне много интересного. Приезжайте на церемонию, прошу вас.
— Да, да, — он встрепенулся и тяжело встал. — Мы провели весьма содержательную беседу, — он провёл ладонью по лбу. — Ах да, воскресная церемония. Надо посмотреть, есть ли в моторе бензин.
Я невольно улыбнулся. Вот когда я раскусил его: ну и скопидом, даже на бензин жаль раскошелиться…
Я пожал его дряблую руку и направился к мотоциклу.
ГЛАВА 5
Слева раскрылись острые скалы, дорога пошла вдоль ручья.
Антуан вёл машину с изяществом. Левая рука на баранке, правая покоится на колене, готовая в любую минуту метнуться к рычагам или рулю. Лицо не напряжено, словно он и не следит за дорогой, а уселся перед телевизором. А ведь он уже отмахал с рассвета триста километров, отработал смену на своей десятитонной цистерне для перевозки кислоты.
Машина шла ходко — спортивный «рено» с одной дверцей. Мы то и дело обгоняли других, тогда Антуан поворачивался ко мне и по-мальчишески задорно подмигивал.
А я колдовал над картой, прокладывая маршрут и сличая его с местностью. До Ромушана оставалось чуть больше трех километров, а по спидометру мы уже перевалили за полсотни: они пришлись на Льеж.
Так вот где покоится отец: четыре тихие улицы, разбегающиеся от перекрёстка, двухэтажные дома с островерхими крышами, витрины тесных магазинчиков, вывески, рекламные щиты «Esso», кафе под тентом прямо на тротуаре.
И за поворотом церковь. Антуан притормаживает. А я уже выскочил, поспешно шагаю вперёд. Мелькают ряды могил, плоские плиты надгробий, кресты, гранитные глыбы, распятья.
Остановился, нетерпеливо скользя глазами по плитам. Могильное поле обширно, без Антуана мне не обойтись, и тут я сразу узнал тяжёлый светлый камень, хотя не видел его никогда. Солнце было за спиной, воздух над белой плитой дрожал, и волны этой дрожи, будто исходящие от камня, обдали меня ознобом.
Я подошёл и стал. Всё выглядело точно так, как Скворцов рассказывал. И надпись в самом деле с ошибками — не соврал специальный корреспондент. На светло-сером, расколотом на три неравные части граните вырезано: «Борис Маслов, погиб в борьбе с фашистов». И строчкой ниже: «20.VII.1944». Под датой два французских слова, которых я не понимал, Скворцов о них не говорил.
Три расколотых камня, два треугольника поменьше, а на третьем, большом и главном, лежащем в основании плиты, высечена кисть руки, сжимающая горящий факел.
Боже, как навязчиво мне мерещилось: приду на могилу отца, и во мне возникнут возвышенные мысли. И вот пришёл, но мыслей не рождалось. Вместо этого я принялся суетливо оглядывать соседние могилы, ревностно сравнивая: не хуже ли моя… Нет, она была не хуже, там попадались камни и попроще. И вместо возвышенных пошлые лезли мысли: могила на уровне, недорого и со вкусом, и факел этот, будто он горит изнутри, нет, всё-таки неплохо оформлено, напрасно мать опасалась…
Подошёл Антуан. Он нарочно помедлил, чтобы дать мне время прийти в себя.
И тут я начал соображать: ведь до моста отсюда километров тридцать. А ведь тогда война была, не так все это просто было сделать. Война была, война была, когда же она тут кончилась? Бог ты мой, всего полтора месяца не хватило отцу, ведь союзники вошли в Льеж в начале сентября…
Я опустился на колено.
Плита была сухая и тёплая, от этой теплоты и возникал зыбкий воздух, который передал мне свою неуловимую дрожь. Но сейчас я смотрел вблизи, и этой зыбкости не было. Сейчас мне нужна теплота могильного камня. Она меня не согреет, потому что это невозможно и ни к чему, но пусть она развеет мои сомнения.
Я поднял голову. Тоненькая девушка в сером стояла неподалёку, лицо заслонено вуалью, рука бессильно теребит белый платок. Сначала я даже не понял, чем она зацепила моё внимание.
— Подождите минуту, сейчас я сосредоточусь, — сказал А.Скворцов. — Понимаете, такая дурацкая память, прямо спасу нет, помню все телефоны на свете, все имена, заголовки. Про надпись я вам уже рассказал, такую нарочно не придумаешь. Я решил заняться могилой с такой интересной надписью, стал расспрашивать. И споткнулся на первом же шаге. У ограды стояла женщина в синем костюме, я обратился к ней по-французски, не знает ли она, как оказалась тут могила с русской фамилией. И она ответила мне по- русски: «О, это долгая и тёмная история: в ней замешана женщина. Если вас интересует, могу рассказать». Нет, женщина не назвалась, а я не стал спрашивать. Мы очень спешили, мы и без того опаздывали. Иначе я, разумеется, задержался бы. Нет, нет, я ничего не записывал, по блокнотам смотреть бесполезно. Но в том, что я сказал, можете не сомневаться. Фирма работает точно.
И я ничего не спросил у него о женщине. Хотя бы как она выглядела. В синем она была. Русская и в синем. Она знает эту «долгую тёмную историю». И я её должен узнать.
Ещё раз провёл ладонью по камню. Плита была чистой, как белое пятно моей тайны, дёрн аккуратно подрезан, скудные травинки пробивались в сшивах плиты, разделявших её на три неравных треугольника. Моего вмешательства тут не требовалось.
— Ну что ж, поедем, Антуан?
— Мы можем побыть здесь, у нас есть ещё время, — ответил он знаками, мимикой и теми словами, которые я мог понять.
— Едем, — отрезал я.
Он пожал плечами, зашагал к машине.
На карте косой крестик, занесённый в середину большого зелёного пятна. Дорог к крестику нет. С какой стороны лучше подъехать? Пока я строю предположения, Антуан уже развернулся в сторону Ла-Роша. Значит, будем подбираться к лесному массиву с юга.
Мы едем к хижине, а они в тот день навсегда ушли оттуда. Июля месяца двадцатого дня, когда солнце склонялось на закат, они ушли оттуда, чтобы поспеть к мосту до полуночи.
Шоссе петляло холмами. Предгорье кончилось. Кроны деревьев то и дело смыкались, над дорогой, и мы ехали в зелёном тоннеле. Потом взбирались по склону холма, и лес оказывался под нами. Холмы сошлись, шоссе нырнуло в седловину — снова лес стоит стеной. Складки сгладились, дорога легко бежит по склону, и открываются просторные дали с белыми деревушками, полями, перелесками.
Дорога повернула, пошла на подъем, вонзаясь опять в лес. Ещё один пологий подъем, и Антуан поворачивает к высокому каменному сараю. За сараем тарахтит трактор. Там и дом стоит. Старый крестьянин в широкополой шляпе наваливает в тележку навоз.
— Бонжур, мсье.
Он даже головы не поднял. Антуан что-то спросил у него, но он не желал замечать нас и продолжал свою возню с навозом.
— Может, он глухой? — предположил я.
Антуан покачал головой. Крестьянин постучал загребалкой по борту тележки, распрямился на мгновенье, и я увидел его лицо. Оно словно судорогой сведено. Багровый шрам тянулся от правой брови к скуле, рассекая нос и губы. Рот провалился, и вместо ноздрей две тёмные дыры зияли на лице, придавая ему вид застывшей маски. Я не выдержал и отвернулся.
Антуан подошёл к крестьянину.
— Это Виктор Маслов, сын Бориса Маслова, — сказал он, кивая в мою сторону. — Он прилетел из Москвы, он мой гость. Разве ты не помнишь Бориса?
