И застрелился!
О, если бы вовремя кто-нибудь ему убедительно сказал:
– Поэт! Игрок! Играй во что хочешь, но никогда ни в какие игры – с государством! Здесь ты все проиграешь!
Легко сказать! В России с государством заигрывали и Пушкин, и Достоевский.
Государство всегда было слабоумным, как же им, людям с великим умом, с великой любовью к Родине, не поделиться этим умом со своим же государством?
Однако этот же ум подсказывал им осторожность: слишком далеко не заходить.
Они заигрывали, а он заигрался. Мероприятие – социализм – оказалось бесчестным, и он застрелился, как будто именно он его затеял.
Он совпал в одной части своего темперамента с большевиками:
– Крушить!
Грех немалый.
Но он не заметил, что большевикам отродясь не свойственна другая часть его темперамента:
– Жалеть!
Редко кто умел так жалеть, как он: лошадь упала, упала лошадь… Это он упал. Пал.
Психологический признак кризиса государственности – это когда средний гражданин страны чувствует себя умней правительства.
Умный человек, но вызывает брезгливость. С ним неприятно иметь дело, как с умным пауком. Что характерно: при всем его уме, когда я в разговоре с ним коснулся тонких нравственных проблем, он глядел на меня бараньими глазами, ничего не понимая. Технологический ум, и когда речь идет о культуре, он хорошо разбирается в ее технологической части.
Чем больше Бога, тем меньше полиции.
Поэт может быть каким угодно, но не может быть скользким.
Понятия «народ-богоносец», «народ-судьбоносец» долго и ревниво проповедовались русской интеллигенцией. Более трезвый, мужественный, критический подход ко многим явлениям народной жизни, выраженный у Чехова и Бунина, уже ничего не мог изменить. Правило хорошего тона интеллигенции – народ свят. Большевики неожиданно расщепили понятие «народ– судьбоносец», остался рабочий класс- судьбоносец. Слабое теоретическое и даже политическое сопротивление большевикам вызвано стыдливой традицией: нельзя критиковать что-либо, идущее от народа. Как ни относились к большевикам, все-таки всегда верили, что они идут от народа. Когда опомнились, было уже поздно. Сам же народ даже отдаленно не подозревал, что он богоносец или судьбоносец. Но в той своей части, которая соприкасалась с интеллигенцией, он оказался беспредельно развратен. Он понял, что ему по какой-то ученой причине все прощается, и плюнул на свои вековые нравственные устои, которые все-таки у него были когда-то.
Идеалист Маркс (тут Гегель, хоть и перевернутый) предложил материалистическое спасение мира, ибо ничего другого он не видел.
Глубочайший атеизм Достоевского привел его к мысли, что там ничего нет, там действительно ничего нет, и он делает со дна грандиозный рывок к Богу.
Парадокс. Маркс был недостаточным атеистом и потому не понял ошибочность атеизма.
Считается, что самозванство в России процветало из-за доверчивости народа.
Но откуда эта доверчивость? Самозванство – тайная мечта подавленного человека. Когда в человеке подавлена личность, в нем вырабатывается тоска по личине, которую будут уважать. Народ полусознательно был рад самозванству: фокус получился, мог быть и я.
Теоретически говоря, лучшую статью о Моцарте после его смерти, даже если Моцарт умер своей смертью, должен был бы написать Сальери. Никто так не знает о достоинствах музыки Моцарта, как Сальери, потому что никого эти достоинства так не мучили, как его. Теперь, когда эти достоинства его больше никогда не будут мучить, он ему так благодарен, что скажет всю правду о них.
Мысль – это то, что вносит ясность. Мысль, которая вносит темноту, это так же нелепо, как сказать: зажгли лампочку, и стало темно.
Какая же это лампочка? Особенно у поэтов часто бывает: что-то забрезжило в голове – поспешил записать. Если то, что забрезжило, не вносит ясность, незачем это записывать. Никакое виртуозное рассуждение не может быть мыслью, если оно не вносит ясность. Никакая шахматная комбинация не может быть красивой, если она не учитывает ответных ходов противника. В двадцатом веке декадентское красноречие стали принимать за мысль.
Ехали в машине. Попали в пробку. Стоим. Вижу, впереди нищенка – старуха, правда довольно бодрая, обходит стоящие машины и просит деньги. Безуспешно.
У меня в голове мелькнула слабая жалость к ней, но я подумал, что неловко опускать стекло, незнакомому шоферу это может не понравиться. Но вдруг сам шофер говорит: «Надо дать денег старушке». Сам открывает окно и дает. И я следом дал ей деньги, и все остальные пассажиры. И было явно, что, если бы шофер не захотел дать ей деньги, скорее всего, никто не решился бы открыть окно. Цепная реакция добра. Но бывает и цепная реакция зла.
Однажды в студенческие времена проходили практику в деревне. Вчетвером вскарабкались на стену давным-давно разрушенного монастыря. Только одна эта стена торчала. Самый старший из нас вдруг стал мочиться с этой стены вниз.
За ним и остальные. Я был последним. Когда очередь дошла до меня, я почувствовал какой-то слабый укол совести, я почувствовал, что это нехорошо.
Ни атеизма, ни религии тогда в душе моей не было. Душа заполнена была творческими мечтами.
Тогда откуда этот слабый голос совести? Скорее всего, всосанное с молоком уважение к предкам. Но
