все было достаточно прилично и раздели его уже здесь, в купе.
В провинции почетного гостя после затянувшегося банкета, случается, приводят в купе придерживая за руки. Иногда приносят. Особенно ревизоров. А потом раздевают и укладывают в постель.
Ему хотелось, чтобы вагон считал его почетным гостем, которого привели после слишком обильного застолья. О веревках он и думать не хотел. Об этом думало его затекшее тело. О том, что он был приведен как исключительно почетный гость, указывал тот факт, что он в купе был совершенно один. Но с другой стороны, это могло быть следствием ограждения пассажиров от буйствующего человека.
Вдруг его пронзила мысль, целы ли его деньги, документы, билет. Его твидовый пиджак висел над ним на крючке. Он лихорадочно порылся в карманах и, не веря своему счастью, убедился, что все на месте.
Правда, состояние его пиджака, согласно его же теории, едва тянуло на чесучовый китель третьего секретаря. И даже одной пуговицы не хватало. Он раскрыл чемодан: коробки с фильмом и одежда были на месте.
Теперь, при его богатстве, перед тем как в Ташкенте явиться к начальству, он приведет себя в полный порядок. Он сменил брюки и галстук, оставив в купе пиджак отдыхать после милиционеров, и с екнувшим сердцем убедился, что купе не заперто снаружи. Вариант буйного пассажира отпадал. Да, конечно, его в приличном виде привели сюда. Или принесли? Главное, что в приличном виде.
Опохмелиться! Без единого слова! Склонный преувеличивать все хорошее, как и все плохое, сейчас он был потрясен, что деньги и все остальное имущество уцелело. Туркмены – прекрасный народ, думал он, а Кирбабаев исключение.
Такой честной милиции нет нигде в мире! И даже хорошо, что они меня связали, думал он в порыве благородства, а то я мог бы в ярости пьяного буйства раскидать этот глинобитный городок!
Тут мы должны слегка подправить нашего поэта. По более поздним сведеньям, дошедшим до нас через сына председателя колхоза, начальник милиции, распоряжаясь отправить в Ташкент все еще спящего не то летаргическим, не то вечным сном странного лектора и чувствуя, что дело принимает межреспубликанский оборот, пригрозил милиционерам, занятым телом и вещами нашего поэта, что он лично из своего личного пистолета пристрелит каждого из них, если у лектора что-нибудь пропадет.
Все быстрее и быстрее двигаясь в ресторан, как бы отстреливаясь от Кирбабаева ржавыми выстрелами хлопающих за спиной железных дверей, наш поэт все восторженнее думал: о, как я был прав, что никогда в жизни не допускал в своих стихах социальной темы! Не допускал и не допущу! Энергия стиха и никаких идей!
После перестройки его книги, обгоняя одна другую, стали появляться на прилавках. Он изъездил Европу по следам своих поэтических снов. По его словам, сны были интересней.
– Хорошо, что я успел о Европе написать до того, как увидел ее, – говорил он, – там много интересного. Но так написать, как я написал до того, как увидел ее, теперь я не смог бы.
Сейчас он один из самых видных поэтов страны. Недавно он получил Государственную премию.
Ему эту премию вручал лично Ельцин, впрочем, как и всем остальным. Но навряд ли, да и просто невозможно представить, чтобы кто-нибудь из остальных лауреатов услышал слова, сказанные нашему поэту. Если верить ему (я хочу сказать – поэту), Борис Николаевич Ельцин, пожимая ему руку, широко улыбнулся и сказал:
– На ловца и зверь бежит.
– Мистика! – по привычке произносил поэт, пересказывая нам слова президента.
– А разве не мистика, – добавлял он в сторону тех, кто явно сомневался, что президент произнес эти слова, – что я – поэт, всю жизнь гонимый издательствами, стал лауреатом Государственной премии?
– Юра, – сказал я шутливо, – ты, оказывается, не великий поэт.
– Почему?! – взревел он.
– Вспомни судьбу великих русских поэтов, – сказал я, – разве у кого-нибудь из них она увенчалась таким блестящим успехом?
Он помрачнел и надолго задумался.
– Так что же?
– Еще не вечер, – сказал он впервые в жизни тихим голосом. – Еще не вечер, – сказал он впервые в жизни тихим голосом.
