– Дважды тем более! – крикнул секретарь райкома. – Ти оскорбил Кирбабаева и еще здесь киричишь в мой кабинет, как будто хочешь сесть на мое место! А гиде партийный этика? Знаешь, кто по тебе пилачет, пилачет?
– Кто? – растерялся поэт, вспомнив, что оставил в Москве больную маму.
– Турма пилачет, – пояснил первый секретарь и вдруг обратил внимание на нагловатое положение шляпы Кирбабаева на его шляпе. Он нахмурился и водворил шляпу второго секретаря рядом со своей, но на этот раз несколько подальше, вероятно от дурного соблазна снова вспрыгнуть на шляпу первого секретаря.
А ведь и в самом деле могут посадить эти безумцы, подумал наш герой.
– Дело в том, что мой учитель юности был последним поэтом-акмеистом, – начал он, совершенно не понимая неуместность своего объяснения, – он был такой старый, что почти ничего не слышал. Мне разговаривать с ним приходилось очень громко. И я так привык.
– Твой аксакал бил меньшевик, – неожиданно гениально угадал секретарь райкома, – я, слава Аллаху, все слишу. Кирбабаева никому в обиду не дам.
Гиде твой путевка? – добавил он подозрительно миролюбиво.
Но поэт ничего не заподозрил. Наоборот, он обрадовался. Суетливо порывшись в карманах твидового пиджака, он достал путевку и положил на стол секретаря райкома.
Тот взял в руки путевку, нежно разгладил ее и, вдумчиво разорвав, выбросил в корзину.
– Вот твоя лекция, – сказал он. – Отсюда куда едешь?
– В Ташкент, – удрученно сказал поэт. Он ужаснулся, что не получит шестнадцать рублей и завтра и послезавтра как минимум придется голодать.
Денег было только на один день. Ради них он вынес все унижения, и все оказалось напрасным. Слава Богу, у него был хотя бы билет на Ташкент.
Мистика, подумал он. Именно в Ташкенте он три года назад три дня (малая мистика) голодал без денег, подбирая под базарными стойками выпавшие фрукты, и ел их, правда тщательно вымыв под краном.
– Ташкентский поезд завтра утром, – снова взяв в руки четки, спокойно соображал секретарь райкома, – перночевать дадим. Но больше ничего не дадим.
Пусть узбеки слушают твой лекция. Они не скажут: а гиде партийный этика? Но туркмен совсем другое дело. Когда туркмен идет по базар…
Он вдруг воодушевился, бросил четки, вскочил, важно выпятил грудь и гордо, поглядывая по сторонам, прошелся по кабинету.
– …когда туркмен идет по базар… Учти, даже в чужой республике! Он так идет. И люди тихо ему вслед говорят: «Туркмен идет! Туркмен идет!» А когда узбек идет по базар, это даже стидно сказать, как он идет…
Он согнул ноги в коленях, бессильно опустил руки вдоль тела и слегка сгорбился, неожиданно талантливо изображая бескостность спины. Так он стоял секунды три. Потом, словно вдруг вспомнив, что даже подражать узбеку слишком долго опасно, потому что можно так и остаться им, быстро выпрямился и стал гордым туркменом.
– На ловца Кирбабаев бежит, как шакал! – сказал он, усаживаясь на свое место и снова взяв в руки четки. – Этому нас партия учит? Нет, не этому нас партия учит. А гиде партийный этика? Иди отсюда и благодари Аллаха за мою доброту. Пилачет, пилачет по тебе турма!
Потрясенный поэт покинул райком и отправился к своему пристанищу. Директор Дома колхозника, словно все еще дожидаясь его у окошка администраторши, увидев его, глухо сказал уже прямо в его сторону:
– Криш течет… Никто не помогает. И Москва не помогает!
Поэт заподозрил, что директор что-то знает о его неудачном посещении райкома. Но ему ни с кем ни о чем сейчас не хотелось говорить. Ему хотелось крепко напиться и заснуть до следующего утра.
Поэт вошел в свой номер и грузно опустился на кровать. Он долго так просидел, собираясь с мыслями. Он заметил, что ковер, висевший на стене, куда-то исчез, но не придал этому значения. Вдруг кто-то постучал.
– Войдите! – гуднул он.
Вошла русская старушка. Видно, уборщица.
– Я должна взять горшок, – сказала она несколько стесняясь.
– Какой горшок? – не понял поэт.
– У нас для почетных гостей горшок, – разъяснила она, – чтобы ночью во двор не бегать.
– Вот как, – сказал он, рассеянно озираясь и не видя горшка, – а где он?
– У вас под кроватью, – ответила старушка и, став на колени, выволокла из-под огромной кровати огромный горшок.
Поэт был изумлен в силу особенностей своего поэтического мышления. В жизни он видел только детские горшки и представлял, что все горшки обязаны оставаться таковыми. А в этом горшке можно было сварить плов на десять человек.
– Разве такие горшки бывают? – с величайшим раздражением спросил он, подсознательно связывая величину горшка с величиной обрушившегося на него скандала.
– Бывают, милок, бывают! Здесь все бывает, – ласково ответила старушка и вышла с горшком из номера.
