диване. Мартин видел пушистое облако ее волос, мягкий овал лица и шитье, лежащее у нее на коленях.
Они посмотрели друг на друга, не говоря ни слова, потому что не могли придумать, что сказать. Энни встала, медленно прошлась через всю комнату, выключила телевизор, а Мартин все стоял в дверях и смотрел на нее.
– Будешь ужинать? – спросила она без всякой интонации в голосе. – Боюсь, что все остыло.
– Неважно, принеси сюда, хорошо!
Спустя минуту она вошла, держа в руках поднос со стоявшей на ней едой. Мартин взял тарелки и принялся за ужин.
Через некоторое время он произнес:
– Нам нужно поговорить, Энни.
Она сидела в другом конце комнаты напротив него, склонив голову и сжав руки.
– Да, я тоже так думаю, – прошептала она. Мартин секунду колебался, с чего начать.
– Скажи мне, что произошло?
Она взглянула на него со странным, почти молящим выражением.
– Ты же знаешь, что… – Она покачала головой.
– Нет, Энни. Я хочу, чтобы ты сама сказала мне.
Она закрыла лицо ладонями. Мартин хотел попросить ее: «Не делай этого, дай мне видеть твое лицо», но промолчал и продолжал ждать.
Наконец, Энни произнесла:
– Мы были семейной парой ты и я. Мы жили с нашими детьми. И не было в нашей жизни ничего особенного, не так ли? Ничего необычного или экстраординарного, просто жили, как все. Вот ведь так и было, правда?
Мартин кивнул:
– Да! – и тихо добавил – Жили… и можем жить лучше, чем сейчас.
Она посмотрела на него долгим взглядом, кивнула, а потом добавила:
– Но вот произошел этот несчастный случай.
Мартин увидел, как Энни повела плечами в недоумении, словно то несчастье было чем-то таким, что она пыталась и не могла понять.
– Расскажи мне об этом, Энни. Ты никогда не говорила, что это для тебя значило, что ты чувствовала тогда.
Энни посмотрела на него, но, Мартину показалось, что она совсем его не видит, и потом сказала:
– Я не знаю, что тебе сказать, не знаю, как описать то, что было. Темно, страшно, ужасающий грохот… а потом мертвая тишина. Я не могла пошевелиться, во рту вкус крови и пыль, и грязь на зубах и языке, и боль, боль во всем теле.
Боль и ужас. Об этом трудно говорить. Она опять передернула плечами.
– Ты боялась?
Энни подумала о Тибби. Мать вернулась из хосписа к своему мужу и розам. Но была уже слишком слаба, чтобы заниматься любимым делом.
«Она увидела как ты стала взрослой, она увидела своих внуков».
Да, а что у нее было еще?
– Я боялась. И… ненавидела тоже. Думаю, это была ненависть. И еще было чувство, что все оборвалось так быстро! Было горько, что мне не дали… дожить до конца. Завершить то, что я делала.
Мартин окинул взглядом комнату. Рядом с камином стояла проволочная корзина с игрушками Бена, на каминной полке. Среди безделушек из китайского фарфора, свечей и приглашений на детские утренники, – кувшин с нарциссами.
– Ты хотела завершить то, что делала здесь? Да, Энни?
– Да, выполнить долг матери и жены.
Эти слова, сказанные вслух от многократного употребления казались поблекшими и пустыми.
– У нас ведь все было нормально, правда? – спросила Энни. – И нам, всем четверым, было хорошо, да?
Всем четверым? Всегда ли? И вновь Мартин вспомнил годы их совместной жизни, и вновь страх потерять все холодной дрожью пробежал по его телу.
Он смотрел на жену, сидящую напротив него, и чувствовал, как гнев и раздражение последних дней вновь охватывают его.
– Да, было, – сказал он. – И, может быть, будет опять, Энни, когда все это забудется.
Как только Мартин произнес эти слова, в ту же секунду он понял, что сказал не то и не так. Он резко повернулся на стуле, нож загремел в тарелке. Мартин посмотрел на стол и увидел, что еда, к которой он едва притронулся, давно остыла. Он резко отодвинул тарелку. Энни все еще держала школьный свитер Томаса, и клубок шерстяных ниток скатился на ковер и лежал рядом с ее креслом.
