– Нет, нет, – поднял руку Сенека:
– Ради всех богов, только не это.
Книга превратится в пепел, а с ней и великие, никогда не возместимые ценности…
Тиберий прервал его:
– Тебе жаль книг наших летописцев Корда и Лабиена? Тебе недостает этих памфлетов о моей семье? Разве кто-нибудь имеет право копаться в личной жизни моей матери или моей?
Сенека собрал все свое мужество:
– Ты не должен был сжигать книги Корда, Лабиена и Севера, благородный.
Ты сам написал сенату: 'В свободном государстве дух должен быть свободный'. А хорошая книга имеет цену человеческой жизни. – И тихо досказал:
– В конце концов, идеи нельзя сжечь – они не горят… Все равно эти книги кто-нибудь спрятал. Я на твоем месте разрешил бы их переписать…
Четыре пары глаз посмотрели на Сенеку с удивлением. Почему он играет в такую опасную игру?
Но император внезапно притих. Посмотрел на лицо мраморного Аполлона, скользнул взглядом по совершенным чертам божественного лица и иронически кивнул головой Калигуле:
– Запомни это, Гай. Я все оставляю наследнику. Пусть он проявит себя мудрым властелином, лучшим, чем я. – И без иронии, жестко добавил:
– Я уже ничего менять не буду. Пусть меня боятся, только пусть слушаются.
В тишине потрескивали фитильки светильников. Зашелестела сползшая в железной корзинке кучка сгоревших углей. Афина Паллада внимательно смотрела на Тиберия, и император переводил глаза с богини на Сенеку. Ему было жарко. Он поднял чашу, возлил в честь властительницы мудрости и отпил сам. Потом приказал вынести корзину с древесным углем.
– Спасибо за твоего 'Тиэста', Анней. Я прочитал. – Он смешно искривил рот:
– Снова против тирана. А как же иначе? Тиран Тиэст, снедаемый страхом и манией преследования. Он жесток, его жестокость – оборотная сторона страха. – И, оглядев лица, на которых снова появилось выражение испуга, засмеялся:
– Не обо мне. Я говорю о Тиэсте, мои милые. Когда трагедию покажут на сцене?
Сенека пожал плечами.
– Думаю, не так скоро. Для сцены придется основательно переделать.
– Кого бы ты хотел видеть в роли Тиэста? Апеллеса?
– Конечно, Апеллеса. Но меня просил об этой роли… – Сенека остановился, но все же решил продолжить:
– Меня просил об этой роли Фабий Скавр, говорил, что давно мечтает о такой роли, а благодаря твоему великодушию он бы мог… Я думаю, что он справится. Когда-нибудь это будет великий актер…
– Но еще больший бунтарь, – вмешался Тиберий и потом задумчиво добавил:
– Я хотел бы посмотреть на его Тиэста.
– Моя пьеса тебе понравилась, государь?
Тиберий покачал головой:
– Прикажи замолчать арфистам, Макрон. – И к Сенеке:
– Есть нечто, что меня удивляет во всех твоих трудах. Словно по земле, где живут твои герои, прошла чума. Фатум, который имеет столько обличий, у тебя имеет только одно лицо: понурое, безликое, невыразительное…
Император против своего обыкновения говорил очень быстро. Его ирония то угасала, то взлетала, словно языки пламени:
– Ты часто выступаешь против эгоизма. И в своих пьесах борешься с эгоизмом. Я размышлял об этом. Послушай: я хочу сохранить свою империю.
Сенаторы и всадники-республиканцы заботятся о своих прибылях. А ты, ты тоже хочешь своего: ты не хочешь волноваться. Кто из нас эгоист, мудрец, ты, провозглашающий: кто хочет жить для себя, должен жить для других?
Подожди, дай мне досказать. Говорят, я эгоист, вижу все в черном свете.
Хорошо, у меня есть основания для этого, ибо на пути к своей цели я встретил горы препятствий. Но почему в черном свете видишь все ты, господин над собой, ты, утверждающий, что настоящее наслаждение – это пренебрегать наслаждениями? Ты, который может жить в своем почетном спокойствии и оградиться от всего мира? Откуда в тебе, философ, такое море пессимизма, такая лавина пессимизма?
Император говорил как в бреду:
– Твоя мораль – это мораль убийцы. И знаешь почему? Ты имеешь большое влияние на людей. Большее, чем я, большее, чем боги. Сегодня целый Рим подражает тебе, однако в отличие от тебя – без последствий. Весь Рим вслед за тобой занимается ораторством. Какое влияние будут иметь твои трагедии? Потеря вкуса к жизни: самоубийства как эпидемия. Это хорошая мораль, мой Сенека?
Тиберий закашлялся.
Калигула делал все, чтобы внимательно слушать. Он, который в последнее время видит себя римским императором, хочет он этого или нет, выглядит ничтожеством в сравнении с Тиберием. Его мысль не в
