– Преторианцы, гвардия. 'Император стоит у ворот Рима' – так нам сказали. Мы не поверили, подошли ближе к лагерю и при свете факелов увидели его. Что нам делать дальше, господин?
Сервий молчал. Потом сказал гонцу:
– Ничего. Возвращайтесь все обратно.
Император смотрел из-под прикрытых век. Читать по лицам людей было его любимым занятием.
Он читал: лицо Калигулы – обманутые надежды. Макрона – ненависть, Харикла – гордость, что ему удалось воскресить императора, Сенеки – облегчение, что император не умер в его присутствии, Фрасилла – напряжение, которое после первого вздоха Тиберия сменилось радостью.
Старый император тронут. Посмотрите! Фрасилл уговаривал меня не возвращаться в Рим, он и сейчас боялся за мою жизнь и весь сияет, что я остался жив.
Он поднял веки и улыбнулся астрологу. За Фрасиллом стояли рабы. Он видел их. Всю свою жизнь он не обращал на них внимания, не замечал их.
Сегодня он словно увидел их впервые. В глазах всех рабов было бесконечное равнодушие, холод, пустота. Император – не император, человек – отродье паршивой суки, все равно, все одинаково, пусть уходит, пусть околевает, что нам до этого?
Не обращая внимания на ликование своих гостей, не слушая их проявлений радости, он закричал:
– Гордин, воды!
Гордин, самый старший из рабов, поспешил выполнить приказ. Он подал императору чашу на серебряном подносе.
Гордин служит мне уже пятьдесят лет, и я ни разу не приказал его выпороть, сделал его надсмотрщиком. Старец внимательно приглядывается.
Глаза раба смотрят на него: холод, пустота, равнодушие, страшное, оскорбительное равнодушие.
Римский император, тиран и деспот, перед которым дрожат колени у царей, воспринял равнодушие своих рабов как тяжелую несправедливость.
– Вон! – хрипло закричал император. – Все рабы вон!
Гости взволнованно поднялись.
– Что это значит? Он сошел с ума!
Император скрипел зубами:
– Собаки, собаки, проклятые собаки. – Он повернулся к столу. – Что вы на меня уставились? О ком я говорю? – И он улыбнулся. – Совсем не о вас. О рабах говорю. Бесчувственные собаки. Но почему я разозлился? Ведь это не люди, скот. хуже, чем скот…
Сенека уважал старого императора. Точнее говоря, старого вояку, удачливого командующего и хорошего хозяина. Он знал, что Тиберий, как и все римляне, практик и не любит теории. Для Сенеки же главное – принципы, в нем соединены философ и правовед. Сейчас слова императора противоречили его взглядам и убеждениям. Он тихо, но настойчиво подал голос:
– Прости меня, благородный император, но я с тобою не согласен. Рабы такие же люди, как и мы… – Тиберий мрачно молчал.
Макрон, сын раба, а сегодня большой господин, оскорбленно поднял брови.
Калигула хрипло рассмеялся и процитировал Марка Теренция Варрона:
– Средства труда делятся на три части: орудия говорящие, издающие нечленораздельные звуки, и орудия немые; к говорящим относятся рабы, к издающим нечленораздельные звуки – волы, к немым – телеги. Не люди, а говорящие орудия, мудрый Сенека.
Философ помрачнел. С каким удовольствием отделал бы он этого хомяка, но будучи человеком осторожным спокойно сказал:
– Принцип против принципа, мой Гай. По мнению философов-стоиков, все люди равны. Это и мое убеждение.
– Позор! Отвратительно! Оскорбительно! – кричал Калигула.
Тиберий обратился к Хариклу и Фрасиллу. Ему хотелось знать мнение ученых-греков.
– Мы чужеземцы, мой император, – уклонился Харикл. – И нам не следует здесь…
– Мы, – сказал Фрасилл, когда врач замолчал, – мы, греки, люди чувств. Еще наш Платон высказывался об идеальном государстве, в котором господствует человечность и справедливость…
– Разве ваша Эллада так совершенна? Существует ли в ней эта человечность и справедливость? – насмешливо взвизгнул Калигула.
– Нет, – тихо ответил Фрасилл. – Теперь нет. С приходом римлян у нас все изменилось…
– Все империи держались на рабстве, – оправдывался Калигула. – Империя фараонов, Хаммураппи, Навохудоносора, персидского Дария, карфагенская империя, империя Александра Великого…
– Но что стало с этими империями? – воспользовавшись паузой, прошептал Сенека.
Страшная тишина воцарилась в триклинии после этих слов. Так дерзко предсказывать будущее Рима? Тиберий почувствовал, как жар заливает его тело, грудь, шею, голову. Несокрушимой волей он поборол слабость и внимательно посмотрел на философа.
– Ты великодушен, мой Сенека, – заметил он язвительно, – если относишь Рим к империям, пришедшим в упадок. – В словах императора послышался гнев. Но внезапно Тиберий изменил тон:
