– Эти империи погибли из-за своих врагов, мой милый, разве не так?
– А разве у Рима нет врагов? У него их больше, чем некоторым кажется, – заметил Сенека.
– Варвары на границах? – спросил император.
– Да, – согласился философ. – Но еще больше он сам себе враг.
В ответ на вопросительный взгляд императора Сенека продолжал:
– Рим, когда-то свет во тьме. когда-то народ над всеми народами, честный и твердый, изменил своим идеалам. Продал честь и героизм за наслаждения. Золото, словно рабские цепи, висит на его ногах. Блеск на поверхности, внутри гниль и ветхость. Это второй яд в теле Рима.
– А его третья болезнь – ты, ясновидящий Гиппократ?
Сенека скептически покачал головой:
– Как мы можем узнать, чем мы больны, если нам даже невдомек, что мы больны? Я думаю, мой господин, что мы гибнем потому, что сильный и слабый ненавидят друг друга и что эта ненависть день ото дня растет. Я думаю, что неслыханная гордость, грубое распутство и животные страсти римских богачей, хотя и ведут Рим к гибели, еще не являются его главной болезнью…
– Договаривай, что ты хотел сказать!
Сенека посмотрел в упор своими бледными глазами в горящие глаза старца и, глубоко вздохнув, произнес:
– Рим болен тем, что римский исполин стоит на ногах рабов.
Наступила тишина. Картина была точной и правдивой. Все. чем похваляется Вечный город и вся империя, построено руками рабов. Это знает каждый.
– Это самая главная опасность, – добавил робко Сенека.
Император рассердился:
– Самая главная опасность – это лицемерие. И твое, Сенека! А не твои любимые рабы!
Сенека огляделся, нет ли рядом рабов. Потом понизил голос и продолжал:
– Пословица гласит: 'Сколько рабов, столько врагов'. Но виноваты мы.
Мы сами делаем из них врагов, когда за малейшую оплошность приказываем сечь раба и заставляем его голодать. Как можно после этого желать, чтобы он нами интересовался, чтобы испытывал к нам почтение или даже любовь?
Единственное, что он может чувствовать, – это ненависть.
Сенека обладал даром убеждения, он поколебал императора.
– Продолжай!
Философ снова огляделся и продолжал, понизив голос:
– Что стало бы, если бы наши рабы вздумали нас, господ, пересчитать.
Эта мысль, словно ветер, что в эту минуту взметнул занавески, пронеслась по триклинию. Страшная картина: что ни дворец, то четыре-пять членов благородной семьи и сто, двести, триста рабов! Огромная сила говорящего орудия могла бы легко раскрутиться. Разве не сотрясали спартаковские орды три года Римскую империю?
Тиберий напряженно слушал Сенеку. После припадка он чувствовал себя необыкновенно бодро. Сидел неподвижно, но все в нем было в движении.
Поблескивали зрачки, играли желваки и пульсировали вены на шее и висках, дрожали напряженно пальцы. Сегодня, одним богам известно почему, император уже заранее знал, что скажет тот, кто говорит с ним.
Замечание Сенеки о миллионах рабов, считающих своих господ, было устрашающе. Сенека обратился к императору и повторил:
– Не недооценивай этой опасности, мой император! Мы живем на вулкане.
Взрыв будет страшный, и мы не знаем, когда это произойдет.
Император смотрел на лицо каменного Аполлона. Но видел посиневшее лицо своего последнего друга – Нервы, когда тот перед смертью сказал ему:
'Надвигается что-то страшное, Тиберий. Я не знаю, когда это произойдет. Но я чувствую приближение несчастья и не хочу до него доживать'. Образ Нервы сменил образ Октавиана Августа: 'Заботься о том, мой Тиберий, чтобы сохранить все, что я тебе оставляю'.
Тиберий погрузился в воспоминания, словно шел по кровавым следам: они тянулись за бешеным властолюбием Ливии в бесконечность. Усмешка Випсании болезненна, как тогда, когда она с ним прощалась. Император медленно поднимается. Мертвенная желто-зеленая серость превращается у него на глазах в красный поток, который кровавым половодьем прорвал эту серость.
Аполлон превратился в раба Гордина. Гордин не говорил. Он упрекал молча.
Угрожал без слов, без жестов, как не говорящее, а немое орудие.
Гордина сменил кто-то, кого император не мог узнать. Лицо узкое, длинное, благородное. Глубокие морщины у рта много лет подряд прокладывало неодолимое желание, но какое желание, о боги? Глаза из- под высокого лба жгли, словно угли, проникали в зрачки Тиберия все глубже и глубже, жгли, вызывали боль. Гордые губы приоткрылись, император прочел на них слова:
'Свобода! Республика!' Теперь он узнал это лицо: Сервий Геминий Курион.
