Как ослепший человек видит до конца жизни перед собой последнюю картину, которую зафиксировали его глаза, так и Фабий, куда бы он ни посмотрел, всюду видел звериное лицо Калигулы.
Он был бы рад разбить это лицо вдребезги, но оно не разбивалось и все время стояло перед ним. И он понял – не будет для него жизни, если он не смоет с себя позор: как он мог смотреть и молчать, когда на его глазах была осквернена и опорочена человечность. Что теперь делать?
У актера нет меча за поясом. Но у него есть другое оружие, куда более опасное. Единственный путь, который мне остается, говорил себе Фабий и смотрел на закрытые глаза Апеллеса. Но перед собой он видел все то же бесчеловечное лицо.
Я напишу пьесу. Я напишу пьесу о чудовище, которого называют человеком.
Я не могу иначе. Если я хочу быть человеком, я должен это сделать. Разве я смогу теперь смотреть людям в глаза?
Глава 51
Год и один день прошли с той минуты, как император Тиберий испустил дух, удавленный руками Макрона.
Год и один день прошли с той минуты, как Калигула захватил власть над Римской империей, приветствуемый таким ликованием, какого не знал ни один правитель ни до, ни после него.
Полгода прошло с той поры, как Калигула – 'благословение рода человеческого' и 'любимец народа' – ожесточился, безжалостно устранил Макрона и начал свое страшное правление.
По Куприевой дороге, вверх, мимо храма Теллус, двигались ко дворцу Ульпия сенаторские носилки. Человек в белой, отороченной двумя пурпурными полосами тоге вылез у ворот из лектики. Ворота были накрепко заперты, сквозь решетку человек увидел, что по двору бегают огромные собаки и оглушительно лают. Дом был мертв, он походил на заколдованный замок, в котором никто не живет. Человек ударил молотком в медную доску. Вышел старый одноглазый привратник.
– Сенатор Ульпий никого не принимает, господин.
– Я знаю, – сказал человек, – я знаю это. Но все же… Назови ему мое имя. Сенека.
– Сенека, – удивился привратник и поплелся в дом. Философ ждал.
День клонился к вечеру, день прозрачный и искристый. как хрусталь, сияющий, солнечный, полный чистого света, полный нежных запахов пробуждающейся земли.
Привратник вернулся, засов отодвинулся, раб придержал собак, и гость вошел. Управляющий Публий приветствовал его на пороге и провел в дом.
Они миновали перистиль и вошли в атрий. Здесь было темно, как в склепе.
Темная ткань закрывала комплувий, отверстие, через которое прежде сюда проникал свет и дождь; только на алтаре, перед фигурками ларов, трепетал огонек масляного светильника. Статуи богов и богинь у стен атрия были обернуты материей, жутко было на ощупь пробираться мимо окутанных тканью статуй, брести в полутьме мимо бассейна, в котором когда-то из пасти бронзового дельфина била струя воды и который теперь был нем. Тишина здесь стояла мучительная. Управляющий провел Сенеку в таблин.
Там, где раньше днем играло солнце, теперь единственное окно было заколочено. От стен несло холодом, воздух был сырой, затхлый.
Старый сенатор сидел в кресле при свете двух светильников, это освещение делало его благородное лицо восковым и безжизненным.
Ульпий поднялся, обнял гостя и усадил его.
– Тебя первого, Сенека, я принимаю здесь с тех пор, как скончался мой друг Сервий Курион.
– Я весьма дорожу этой честью, мой Ульпий. Ты восхищаешь меня тем, что живешь здесь один, отрешившись от мира, в гордом спокойствии…
– Я не живу, мой милый, – прервал его седовласый старик. – Я медленно умираю. Готовлюсь отправиться в царство Аида. Это так хорошо. Я не вынес бы атмосферы, которая царит там, внизу, атмосферы подлости и преступлений. До конца дней моих я буду верен тому, чем жили мои предки и я. В одиночестве, в темноте, в тишине. Безумствам когда-нибудь придет конец, и тогда ваши дети и внуки смогут без стыда взглянуть в лицо тому, на кого я могу взирать с чистой совестью, но те, что правят там, внизу, не могут.
Сенека оглянулся и увидел то, на что указывал старик. Там, лицом к Ульпию, стоял бюст 'последнего республиканца' Юния Децима Брута, убийцы Цезаря.
– Вместе с ним я прозябаю тут, с ним говорю, под его взглядом умру. До последнего вздоха я буду завидовать его подвигу.
Управляющий Публий принес сушеный инжир, грубый хлеб и родниковую воду.
Сенека, тронутый знаками внимания, поклонился. Старик улыбнулся:
– Я не забыл о твоем вкусе. Да и не мог забыть, потому что это и моя любимая пища.
Сенека жевал инжир, покашливал. Ему было холодно, и он попросил накрыть чем-нибудь ноги.
– Что нового в сенате? – спросил Ульпий, который от своего управляющего знал, что делается на улице и на форуме, но не в сенате.
– Много, мой дорогой.
И Сенека рассказал старику. Государственная казна из-за расточительности Калигулы иссякла. И что же? Наш господин сделался торговцем: продает драгоценности своих сестер, торгует государственными должностями, продает произведения искусства, оставшиеся от Августа и Тиберия. Подумай только, великолепные греческие статуи должны уступить место пьяным прислужникам императора.
– Прекрасный пример для молодых римлян, которые когда-нибудь должны будут встать во главе
