убрать, а теперь вновь поставил, поднимается с кресла Калигула. Храм сотрясается от рукоплесканий. Он становится в позу вождя и жестом требует тишины. Собрание затихает. В голове проносится мысль: полгода, страшное это было время, он не выступал в сенате. Может быть, теперь – будьте благосклонны к нам, боги! – вернутся лучшие времена? – Сенека перевел дух. – И после этого император громовым голосом объявляет, что с этого момента вновь вступает в силу закон об оскорблении величества.
– Что же вы?! – воскликнул Ульпий.
Сенека съежился в кресле, маленький, с потемневшим лицом, ушедший в себя.
– Что же вы?! – кричал старик.
– Мы были подавлены… Пойми это, дорогой… Кто посмеет отважиться?
Жизнь…
– Честь дороже жизни! – сурово сказал Ульпий. – Так было прежде!
Теперь этого нет! Нет чести у сенаторов…
Использовав небольшую паузу, Сенека вставил:
– Луций Курион выступил в защиту предложения императора, он горячо защищал закон…
– Предатель! Ах, если бы его отец был там! Если бы там был я! – И старик снова воскликнул:
– Так что же вы?!
– Когда Луций окончил свою речь, император поднял руку и, не дожидаясь, пока консул даст ему слово, приказал голосовать.
– А сенат?
– Сенат принял закон.
– Свою собственную погибель он утвердил! – воскликнул Ульпий. – О блюдолизы, трусливые псы, вы ему почести, а он вам топор палача! О трусы!
Голос старика прерывался от негодования и скорби. Только теперь он понял, что бросил он в лицо Сенеке, но остался тверд и непримирим.
Прощения просить не стал.
С минуту было тихо.
– Я пришел предупредить тебя, – еле слышно начал Сенека. – Калигула, конечно, направит этот закон прежде всего против республиканцев.
Ульпий гордо улыбнулся.
– Ты очень любезен, что пришел приготовить меня к тому, что меня ожидает. Благодарю. – Старик задумчиво продолжал:
– У меня не идет из головы то, что ты мне рассказал. Я не понимаю этого. Я не могу этого ничем объяснить. Возможно, Калигула спятил после своей болезни. Калигула сумасшедший.
Сенека оживился. Он наклонился вперед, грея руки над пламенем светильника.
– Нет, нет, – возразил он. – Болезнь? Пусть врачи и утверждают, что это лихорадка, сам Калигула думает, что это был яд. Нет, нет…
– Но надо быть безумцем, чтобы строить конюшню из мрамора и золота, чтобы заставлять членов сената бегать за своей лектикой, чтобы истязать своего любимца Апеллеса и наслаждаться видом крови и воплями…
– Нет. Ты ошибаешься, Ульпий. Как ошибаются все те, кто утверждает, что Калигула сумасшедший, что болезнь сделала его безумным.
– Но ведь полгода он правил весьма рассудительно… И только после болезни… Когда он сдохнет, а ты, наверно, дождешься этого, Анней, ты увидишь, что историки назовут его безумным.
Сенека горячо возражал. Он напомнил Ульпию о детстве Калигулы: ребенок избалован матерью, отцом и солдатами. Уже тогда маленький лицемер и лгун жил в атмосфере интриг и убийств. Все в сенате давно об этом знают.
Прабабка Ливия, застав его на месте преступления, когда он четырнадцатилетним мальчишкой изнасиловал свою сестру Друзиллу, принялась укорять его, а он крикнул: 'Мне все позволено!' Теперь это закон его жизни. Разве Ульпий не знает, что Ливия, когда он был еще ребенком, называла его извергом и часто предупреждала своего сына Тиберия: 'Будь осторожен с Гаем. Это изверг, который тебя обманет и убьет'. Убил же. Еще при Тиберии претор Пассиен сказал о Калигуле, что 'не было никогда лучшего раба и худшего господина'. В первом убедился Тиберии, во втором – Рим.
– Да, это действительно так, – признал Ульпий.
Сенека снова заговорил. Было очевидно, что он много думал об этом.
– Ты помнишь, Ульпий, что сказал о Калигуле Тиберий? 'В Гае я вскармливаю ехидну для римского народа…' Совершенно ясно, что Калигула не стал сумасшедшим после болезни, он всегда был тем, что есть и теперь: извергом!
Ульпий кивнул. Однако пусть Сенека объяснит, почему в течение полугода Калигула правил идеально, ведь другого такого правителя Рим не помнит.
– Представь себе, мой дорогой Ульпий, как опьянили Калигулу овации, которыми Рим приветствовал сына Германика. О, такое опьянило бы каждого.
Он был убежден, что народ по праву называет его 'спасителем Рима'. Он заглушал в себе чувство неполноценности и хотел на самом деле спасти Рим, перещеголять самого божественного Августа. Он отменил непопулярные законы Тиберия, осыпал Рим подарками, устроил игры, которые старик много лет не
