Вошла Мирто. Спит, подумала. Сбросила сандалии, босиком приблизилась к ложу. Положила в ногах кифару; узелок с принадлежностями для резьбы и кусочками дерева опустила на пол.
Легонько, едва прикасаясь, погладила его обнаженную руку. Сократ слышал – пришла Мирто, но хотел продлить сладостное мгновение и притворился спящим.
Она тихонько прошептала:
– Нет у меня никого на свете, кто так любил бы меня, как ты, дорогой. Сколько счастья дал ты мне! – Заметила слезу, высыхавшую у него на щеке, испугалась, громче спросила: – Ты плачешь?
Он открыл глаза, вобрал ими всю красоту, что отдавала Мирто ему одному, и улыбнулся:
– Но именно сейчас я очень счастлив.
– А эта слеза? – Она сняла ее губами.
– Слеза? Я ее и не заметил. Жаль, нет их побольше – чтобы ты стерла их поцелуями.
– Значит, тебе все же больно от чего-то?
Больно. Сократ вспоминал о Ксенофонте. Он был очень дорог Сократу. Тщетно Сократ уговаривал его не уезжать к Киру в Персию. Не послушал его Ксенофонт. Послушался Дельфийского оракула. Где он теперь?.. Не увидятся больше… Но Сократ улыбнулся Мирто и сказал:
– Видишь ли, девочка, этот каменный дворец – не виноградник в Гуди, не наш дворик, не агора… Солнца мне тут не хватает.
– Вот отчего слезинка…
– О! Моя кифара! Ты, как всегда, угадала мое желание, хоть и невысказанное… – Он провел пальцами по струнам.
Мирто подала ему узелок.
– А, нож? – Он посмотрел на нее. – Не боишься больше за меня?
– Нет. Я прихожу каждый день – ты не доставишь мне такого горя: не дождаться меня.
– Ты права. Мне снилось сейчас, будто Ксенофонт вернулся в Афины, и вдруг я почувствовал, что уже не сплю и со мной – ты.
– Так ты знал, что я тут? И слышал, что я шептала?
– Слышал.
Мирто прикрыла глаза руками.
– Не сердись; то, что ты прошептала, сделало меня счастливым. – Он отвел ее руки и прижался к ним лицом. – С тобой ко мне входит все самое прекрасное и чистое, что есть в Афинах. – Мирто погладила его. – Я в выгодном положении, – усмехнулся Сократ. – Тот, с кем обошлись несправедливо, внушает к себе больше участия, чем тот, кто живет спокойно.
Мирто сказала с волнением:
– Афиняне раскаиваются в том, что сделали. Но ведь этого мало – раскаиваться! Они не должны были позволить отнять тебя у них…
– Ах, Мирто, – весело возразил он, – мы с Афинами уж навсегда останемся связанными воедино, что бы ни сталось с ними или со мной. Я отдал себя им без остатка и в последние дни моей жизни получаю от афинян больше любви, чем мог бы я, один, отдать им. Пожелай мне легкого сердца, Мирто.
Но она оставалась серьезной.
– Ты все так разговариваешь со мной, чтобы твоя смерть не казалась мне ужасной. Но я хочу, чтоб она казалась ужасной тебе и твоим друзьям! Я хочу, чтоб ты защищался от нее и чтоб тебя от нее защищали они!
– Не беспокойся, девочка. Они уже делают это. Антисфен подал в суд на Мелета, Ликона и Анита. Их будут судить.
Мирто вспомнила, как взывала Ксантиппа к Эринниям.
– Будем ли мы снова счастливы?
– Почему же не надеяться? – улыбнулся Сократ. – Человеку скорее надлежит надеяться, чем отчаиваться.
Снаружи послышались гулкие шаги. Мирто вздрогнула, засобиралась уходить.
– Хайре, мой дорогой!
И до самой тяжелой, железом окованной двери она пятилась – чтоб до последней секунды улыбаться Сократу.
Священная триера, просмоленная дочерна, раскрашенная красным суриком, приближалась к Делосу. Подгонял ее попутный ветер, надувая паруса, и гребцы – размеренными взмахами длинных весел в три ряда с каждого борта.
Установился быт Сократа. Его знаменитая «мыслильня» перекочевала в тюремную камеру, где стало так же оживленно, как некогда во дворике между мраморных глыб. Друзья и ученики приносили ему все лучшее, что могли, и он, как прежде, беседовал с ними. Каждый день приходила Мирто. Афиняне, являвшиеся хотя бы постоять у темницы Сократа, слышали мягкие аккорды кифары, доносившиеся через высоко прорубленное отверстие в скале. Некоторые при этом плакали.
Однажды тюремщик ввел к нему молодую женщину, чье лицо было закрыто лазурным шелком. Женщина сняла покрывало, опустилась на колени и хотела поцеловать руку Сократу. Он поднял ее:
– Тимандра!
