вскочил, встревоженный:
– Тебе нехорошо?!
– Ах нет… Просто, вспоминая, все удивляюсь… Почему за каждое доброе дело мне приходилось дорого платить – иной раз сразу, а то и много лет спустя, в глубокой старости… Везде ли это так или только Афины знали подобную неблагодарность?
– По-моему, не только Афины… – начал я, но он не захотел расспрашивать, он остался в своих Афинах и – словно я мог что-то изменить – страстно воскликнул:
– Откуда мне было знать – кого я тогда вынес из битвы… для Афин и для самого себя?! Откуда?! Ах, мой новый друг, о наших предках и богах рассказывают легенды, полные чудес, но мы тогда, в Периклов «золотой век», да и какое-то время после него, сами переживали легенды, полные чудес…
Он вдруг забеспокоился. Встал.
– Кажется, уже очень поздно…
– Да, – я глянул на часы. – Скоро утро.
– Я должен идти приветствовать солнце, – сказал он, ласково кивнул мне и вышел.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Периклов «золотой век» – а вокруг Афин – зависть, ревность, ненависть, мятежи.
Стоит кому-либо из союзных полисов войти в Парфенон и увидеть дивно прекрасную Фидиеву Афину – золото, слоновая кость, драгоценные камни, – захватит дух у такого человека, настойчиво застучит в мозгу корыстный вопрос: а почему у нас нет такого Парфенона? Такой богини, чтобы золото стекало с ее головы до пят? Мы тоже хотим иметь такое чудо света!
Откуда берет Перикл целые горы серебра на подобное великолепие? Из наших денег! Из союзной казны! А счетов не показывает. Скажете, Афины нас защищают? Ха! Не от кого. Мир у нас. Персы уже не в силах подняться, и со Спартой заключен мирный договор на тридцать лет. К тому же ходят слухи, будто Перикл тайно посылает спартанцам по десять талантов серебра в год, чтоб закрепить этот мир.
Да, зрелище поразительное, когда из Пирейской гавани выходит в море афинский флот. Сотни великолепных триер, их паруса раздуты скорее гордыней, чем ветром. А нам-то это к чему? К тому разве, чтоб нас же пригибали к земле страхом или жестоко карали за попытки отложиться от властительных Афин! Мы хорошо помним, что сделал Перикл со взбунтовавшимся Самосом…
И от того, что Афины стали Элладой в Элладе, нам-то какой прок? Только гуще сделалась тень, в которой нас заставляют прозябать, в то время как Афины расцветают на солнце!
Такие мысли хранили союзники Афин, и такие вели они речи.
И никому из них не приходило в голову, что одними деньгами такой красоты не создашь: что для этого нужен дух человека, разум человека и страстная любовь к Афинам. А то, что всякого хоть мало-мальски умелого человека тянуло в Афины из союзных полисов, тоже мало радовало их.
Невозможно было остановить это движение. От одной победы над материей к другой, от одного нового здания, статуи, росписи к другим… Этот поток захлестнул Афины. Одна работа порождала следующую, всякая новостройка уже сама по себе требовала новых. Нельзя, чтоб вокруг Парфенона зияли развалины – шедевры архитектуры на Акрополе взывали к продолжению.
Украшались уже и другие города Аттики – и зависть, и ревность прочих полисов, членов Афинского морского союза, нарастали, подобно потоку, который невозможно остановить.
Периклу подваливало к семидесяти; он уже плохо видел, что делается вокруг, плохо слышал, что говорится. Терял гибкость. И не понял вовремя, что этот поток тащит за собой и его, что для Афин и Аттики он забирает из союзной кассы все больше и больше денег, чем следовало бы главе морского союза.
Недовольство и мятежи, вспыхивавшие тут и там, Перикл подавлял силой. Торговля процветала, бороздил море гордый флот. Афины украшались – чего же ему беспокоиться? Не достаточно ли сделал он за свою жизнь? Разве не стали Афины самой грозной силой? Периклу ли бояться ропота союзников?
Распря между аристократической Спартой и афинской демократией тянется годы. Перикл привык к ней. Привык тем легче, что при народовластии Афины расцветали непрерывно, в то время как Спарта отставала во всем, кроме суровой, жестокой системы воспитания, делавшей спартанцев воинами от младых ногтей.
Но пусть попробуют сунуться! Наш флот ворвется в их порты, Хлынут с кораблей наши гоплиты…
Мечты Перикла претворялись в действительность, а действительность рождала в нем новые мечты, уносившие его все выше и выше.
Враги Афин, враги Перикла, враги демократии и ее успехов почуяли, что настал удобный момент нанести удар, – и нанесли.
Зачем сразу война? Война не уйдет. Сначала – расшатать изнутри!
Спартанские аристократы укрепляли связи с аристократами и олигархами во всем Афинском морском союзе. Подстрекали членов союза требовать самоопределения. Им-де выгоднее не подчиняться Афинам, а поставить во главе своих полисов собственную аристократию…
И в самих Афинах спартанцы нашли союзников из числа олигархов и их приспешников. Поколебали даже часть экклесии. Но, поскольку еще нельзя было направить удар непосредственно на Перикла, а тем более на самое демократию, они через обманутую экклесию ударили по ближним Перикла.
Он стареет, слабеет. Лишится советчиков, близких – легче будет одолеть и его самого. Так рассуждали недруги и – начали действовать.
Аспасию обвинили в сводничестве и безбожии. Фидия – в краже золота, выданного ему для работ. Анаксагора – в том, что он в своей книге отрицает существование богов, сея неверие по всем Афинам, по всей Аттике, по всей Элладе.
Удар за ударом.
