– Значит, ты Сократ? – уже мягче спросил незнакомец. – Наши говорили о тебе. Но нам негде жить…
То была не просьба, не наглость – просто частица страдания. Сократ обвел взглядом кучку непрошеных гостей. Похоже – две семьи, их родственники и дети. Он обошел весь свой дом.
– Освободите верхнее жилье. Там буду жить я, все прочее предоставляю вам. – Его смиренно благодарили, кланялись. – Больных среди вас нет?
– Пока никого.
– А что за люди во дворе?
– Они разместились в сарае и козьем закутке. И тем довольны…
«Довольны!» – повторил про себя Сократ, и легкий морозец пробежал у него по спине.
Наверху он снял снаряжение гоплита, нашел на прежнем месте свой старый хитон и гиматий. Вот как – не воруют… Пока не воруют.
Он вышел в свой город. Под сияющим белоснежным великолепием Акрополя город лежит, как падаль, кишащая червями. На каждом шагу – семьи беженцев с детьми. Ютятся в храмах, под портиком, на лестницах, в парках, на свалках – всюду, всюду! – и многие, зараженные чумой, бредят в жару. У источника Каллирои толпы дерутся за кувшин воды, у ног их ползают чумные – хоть мокрый камень лизнуть… Плиты белого города покрываются почерневшими трупами. Их не успевают уносить и сжигать, многие не в силах превозмочь ужас перед возможностью заразиться, перед риском самому превратиться в черный труп. Мертвецы на жаре быстро разлагаются. Ароматы лавров и кипарисов задушены трупным смрадом, поднимающимся со всех сторон.
У тех, кто еще здоров, и у тех, кто уже болен, ужас перед смертью вызвал невероятно могучее желание жить, страстную жажду повеселиться напоследок, урвать хоть какую-то сладость… А ночь полна сияния звезд…
Сократ стоит, погруженный в думу. Видит – государственные рабы, закрыв платками нос и рот, выносят трупы из дома богача, а возле ждут в засаде люди, надеясь, что дом опустеет. Последним выносят тело, покрытое златотканым покровом.
И тотчас в дом проскальзывают первые хищники. Изнутри доносится крик. Мужчина? Женщина? Убийство? Изнасилование? Или это чей-то предсмертный вопль? И после – тишина; гиены в образе людей ринулись в дом, грабят, громят, растаскивают… Делят добычу под яростные крики…
Стражи? Да есть ли еще стражи в умирающем городе? Не превратились ли и они в гиен?
У ног Сократа чернеет несколько еще живых. Они не молят богов – они проклинают Перикла, веря, что несчастье на Аттику и столицу навлек он.
Сияние, разлившееся над Гиметтом, возвещает восход солнца. Сократ приветствует его.
– Привет тебе, сверкающее, доброе! Помоги Афинам, ибо тысячи свиваются здесь в муках, и Танатос во множестве уловляет их в свои сети… Сожги своим пламенем черное зло!
Со всех сторон выныривают недруги Перикла; страна, горячечная, воспаленная, вся больна из-за внезапного скачка от благополучия к бедствию, страшного скачка от беспечных радостей к смертельной опасности.
Аспасия, хоть и неверующая, тайно приносит жертву перед домашним Зевсовым алтарем:
– Смилуйся над нами, Громовержец! Не допусти, чтоб и Перикл расплачивался за проклятый род Алкмеонидов!..
Бьется Аспасия челом об землю, плачет. После жертвоприношения идет к Периклу. Просит его, пока не поздно, покинуть вместе с ней Афины, спасти обоих от чумы.
Он вперил в нее долгий взгляд.
– Возьми своих служанок и уезжай в наше имение. Я не могу покинуть Афины.
В тот же день Аспасия оставила дом Перикла.
Сама чума стала на сторону Перикловых врагов.
Скосила обоих его сыновей, сестру. Когда Перикл хоронил второго сына, он и сам уже был болен. Стоял, опершись на посох, не позволял пришедшим на похороны приближаться к себе – чтоб не заразились. С закрытыми глазами слушал вопли плакальщиц, и из-под век его – впервые в жизни – скатывались слезы. Его унесли в носилках, и дома он слег. Лежал, беспокойно ворочался, галлюцинации мучили его, он все время слышал отчаянные, монотонные заплачки плакальщиц – и казалось ему, то рыдает его собственное сердце.
Домоправитель Эвангел, вольноотпущенник, много лет прослуживший Периклу, оставался с ним. Тщетно метался он в поисках врачей – бывало, они приходили в гости к Периклу; теперь они давно покинули Афины…
Эвангел один ухаживал за Периклом. Обертывал ему грудь холодными компрессами, окуривал спальню.
Эвангел почти не спал. Бодрствовал в углу Перикловой комнаты и тихо разговаривал с богами, тихо молился, в преданности своей предлагая Танатосу себя вместо Перикла.
Волны горячки на время опали. Перикл – словно отдернулась пелена, заслонявшая взор, – увидел Эвангела. Большого труда стоило ему облечь мысль в слова, выговорить:
– Есть тут еще кто-нибудь?
– Нет, господин. Только ты и я.
– Почему ты не ушел с остальными?
Молчание.
